— А почему она его не купит?
— Откуда мне знать? По-моему, она ждет чего-то от этого произведения.
— Может, она предчувствует, что это ее книга-светоч?
— Ох, не думаю.
Мсье Гилель замер, снял очки и принялся неторопливо поглаживать дужки. Он делал так каждый раз, когда искал нужные слова и старался облечь мысль в наиболее ясную и четкую форму.
— У нее странные отношения с этой книгой, — наконец сказал он. — Иногда она восторженно хватает ее, читает со страстью, а закрыв, с преданным обожанием смотрит на обложку. Но порой на лице ее недоверчивое выражение, иногда кажется, что она чувствует себя оскорбленной автором. Или она просто боится того, что прочтет дальше? Я думаю, она отдает себе отчет в том, чего можно ждать от этой книги.
Я схватил книгу:
— О, «Любовь властелина»! Потрясающая вещь, — пробормотал я.
— Это правда. Но тем не менее это ужасная книга! — воскликнул он. — Она рассказывает о любви все, открывает всю подноготную, препарирует, лишает налета тайны.
— Я с вами не согласен. Сила этой книги в том, что она вернула любви ее подлинный масштаб. Она лишает любовь всех ухищрений и сладких сюсюканий, чтобы позволить читателю увидеть ее воочию, без прикрас, ощутить и чувством, и разумом. Для меня этот роман был откровением.
— Откровением? Ты серьезно? — удивился он. — Однако он не стал твоей книгой-светочем. — В его глазах мелькнуло лукавство. — А знаешь почему? Даже если тебя и восхищает гений автора и красота текста, тебе не может нравиться, когда так безжалостно обнажают чувства.
— С чего вы это взяли?
— Тебе близок критический склад ума автора. Ты так же стремишься к абсолюту и жаждешь истины. Но ты слишком молод, чтобы принять его цинизм. Кстати, Альбер Коэн написал этот роман в момент мучительной депрессии, когда бремя лет придавило его, когда он почувствовал себя дряхлым и немощным. Ты недостаточно стар и недостаточно желчен, твоя прозорливость не способна окончательно разъесть юношеский романтизм. В тебе еще живет надежда на настоящую любовь.
Я смотрел на него во все глаза: как он, оказывается, правильно и тонко понимал, что я за человек!
— И на чем же вы основывались, когда составляли свое мнение обо мне?
— На твоих книгах. Особенно на первой. На твоем решении больше не писать, кстати, тоже. И… на том, как ты на нее смотрел.
— И как же я на нее смотрел? — с интересом спросил я.
— Как Иаков глядел на Рахиль, Солаль на Ариадну, Жюльен Сорель на госпожу де Реналь.
— Не слишком вы меня обнадежили, — ответил я, несколько растерянный: старик видел меня насквозь. — Все эти истории или сопряжены с муками и бедами, или плохо кончаются.
