– Так я же не курю, Николай Тарасович… Бросил еще полгода тому…
– Ни, зовсим дурна дытына… Я тебя что, тютюн, курить посылаю?! Гэть отсюдова!!!
Когда за Никитой закрылась дверь, Горобец удовлетворенно крякнул и мечтательно произнес:
– Все, пропал хлопчик, влюбывся… Эх, мне бы скинуть пуда два да рокив пятнадцать – я бы и сам такой кралечке всю ночь спички чиркал бы…
Долго-долго просто стояли рядом и молча смотрели в окно, за которым царствовала стылая зимняя ночь. Пару раз мимо проходил по каким-то своим делам пожилой проводник, озабоченно хмурясь и что-то сварливо бормоча себе в усы. На третий раз приостановился метрах в десяти, пошарил руками по карманам, чертыхнулся и вскинул взгляд на Орехова.
– У вас спичек случаем не будет, товарищ командир? – взяв коробок у подошедшего Никиты, неторопливо прикурил и, все так же озабоченно хмурясь, тихо произнес: – Стоите тут и стоите… Я к приятелю схожу… Поболтаем по-стариковски, почаевничаем. Два-то часа точно просидим. А то и все три… Купе мое не заперто. А за спички, солдатик, спасибо! – добавил уже громче и направился в соседний вагон.
– Что он вам сказал, Никита?
– Да так – ерунда…
– А вот врать вы совсем не умеете. Смешные вы, мужики! У него был такой заговорщицкий и таинственный вид, а у вас – как у мальчишки, пойманного в чужом саду. Я все слышала…
Надежда вдруг крепко взяла Орехова за руку, и через минуту в двери купе проводника сухо щелкнул замок…
Оказывается, счастье – это иногда просто возможность сидеть за простым столиком в вагоне-ресторане мчащегося поезда, слушать, как нежно позвякивают ложечки в чайных стаканах, и болтать всякий смешной вздор, а самое главное и важное читать в конечно же самых необыкновенных на свете глазах напротив. Жизнь так уж устроена, что иногда даже самые добросовестные сотрудники ЧК напрочь забывают о невероятно ответственных заданиях. Орехов настолько расслабился, что даже не сразу понял, о чем ему говорит чуть встревоженная Надежда.
– Вы знаете, Никита, по-моему, вашему спутнику угрожает опасность…
К столику Штейна подсели двое товарищей наружности явно не профессорской и уж тем более не пролетарской: даже непосвященному такие характерные лица с настороженно-волчьими и одновременно нагло-вызывающими глазками говорили одно – уголовники, шпана и прочая блатная шелупонь. «Особая» тягучая речь, словечки, наколки – у «гостей» старика присутствовал полный набор.
– Граждане, в чем дело? Марк Наумович?
