«Отчего якобы естественное и возвышенное чувство имеет такой ярко выраженный некрофильский оттенок?», – саркастически вопрошал автор, – «неужели в этой самой родине нет ничего более жизнеутверждающего и достойного симпатии?». Далее эссеист подверг скрупулезному анализу прочие компоненты, составляющие в сознании обывателя понятие «родина» – природу мест, где прошло детство, язык, на котором говорили отец и мать, этнографический тип соплеменников, инстинктивно принимаемый за эталон красоты, и пришел к беспощадному, но логически безупречному выводу, что все они – суть иллюзии, продукты зомбирующего воздействия пропагандистской машины государства. Поэтому люди, еще не потерявшие способности мыслить, должны как можно скорее освободиться от этой духовной кабалы, ибо если человеку и надлежит иметь родину, то только ту, которую он сам сознательно и безо всякого принуждения выберет из множества альтернатив. Только такая родина достойна любви и верности.
Ну конечно же! Я и сам давно уже так думал, но не мог, точнее, не находил в себе достаточно интеллектуальной храбрости, чтобы обратить свои аморфные полумысли в кристаллическую твердь знания. Теперь же я почувствовал себя свободным, как царевич Гаутама в момент просветления. Освобожденный от суеверных представлений прошлого, я пошел дальше выводов американского памфлетиста. Разве может по-настоящему деятельный и талантливый человек удовлетвориться меньшей родиной, нежели весь мир?! Чем мощнее интеллект, тем теснее ему в каких бы то ни было национальных рамках. Я талантлив, и потому проблема выбора родины для меня вообще не существует. «Весь мир – моя держава!», – повторю я вслед за железнотелым героем Фирдоуси.
Не достойны ли жалости многочисленные мужчины и женщины, в силу бесталанности своей вынужденные довольствоваться лишь тем немногим, что предоставляет им убогая родина? Вот, кстати, великолепный экземпляр, будто созданный для иллюстрации моих мыслей – религиозная еврейка, не достигшая, пожалуй, ещё и двадцати лет, в длинной до пят шерстяной юбке и каком-то бесформенном кафтане бурого цвета, мешковато сидящем на худых плечах, с копной жестких неподвластных расческе волос, напоминающих мотки черной проволоки, с бледным лицом, на котором виднеются крапинки угрей – доказательства фанатично оберегаемой девственности. Ну, и конечно же, нос – мясистый ашкеназский нос с обширными порами, который и мужчину-то не красит, а уж для женщины и вовсе является смертным приговором каким бы то ни было надеждам на привлекательность. При этом глаза её на удивление красивы. Большие, с длинными черными ресницами, темно-карие – бездонные – да простят меня за использование расхожей метафоры, которая в данном случае как нельзя более применима, ибо темные очи на бледном лице, словно колодцы посреди залитой солнцем мраморной площадки, казались необычайно глубокими.
