— Жалуетесь?
— А кому же мне еще пожаловаться? Может быть, роднее вас у меня никогда человека не было.
Он взглянул на нее — она опустила голову и отвела глаза.
Когда-то и она ему казалась самой родной.
Кого теперь винить в том, что они не вместе? Степана? Так он тоже добивался своего счастья. Себя? Или ее? Война, столько лет разлуки научили их по-иному смотреть на многое. От судьбы своей никуда не уйдешь.
— Наверное, мне пора! — сказал он.
— Степан же просил вас остаться. Вернется, поговорите.
— К сожалению, мне нельзя оставаться. Завтра должен быть рано на службе.
Она проводила его за гарнизон, до бетонки.
— Спасибо, возвращайтесь. Дальше я сам.
— Еще немного, — ответила она и усмехнулась. И он догадался почему. Когда, бывало, они прощались у подъезда студенческого общежития, он просил ее: «Еще немного». И она оставалась. И часто задерживалась до рассвета.
Цвели сады, а воздух холодный, подмораживало. Щербатый месяц висел в небе как-то боком, будто дырявый мяч, который ударили сапогом и осталась вмятина. Синее облако тумана упало на дорогу.
— Не забывайте нас, — сказала Людмила. — В больших городах люди часто теряют друг друга. Я б хотела, чтобы вы подружились со Степаном. Может, в нем и выпирает что-то солдатское, но это только на первый взгляд. Все мы солдатам многим обязаны. И сама Россия тоже.
— Это верно.
В Москве у него не было близкого друга. Может быть, и у Степана тоже. Но возможно ли в такие годы подружиться заново? Особенно когда рядом будет она, Людмила?
Со стороны станции по бетонке шла машина, бросая в упор два ярких пучка света.
— Это Чеботарев. Вырвался все же! — сказала Людмила, прикрывая рукавом глаза.
Газик поравнялся с ними и остановился.
— Не остался наш гость ночевать?
— Нет, не остался, — ответила Людмила. — Говорит, ему завтра рано надо быть на службе.
— Надо так надо! Подбросить до станции?
— Зачем? Тут же рядом.
Чеботарев взглянул на светящийся циферблат своих часов.
— Хотя торопиться некуда. Электричка будет через полчаса.
Он вылез из машины и встал менаду Шорниковым и Людмилой, заслонив ее своей широкой спиной. Она молча слушала их разговор. Потом зашла с другой стороны, какая-то уступчивая и как будто малознакомая. Прощаясь, подала Шорникову руку, теплую, совсем крохотную. А у Чеботарева рука медвежья, тяжелая и сухая.
— Не забывайте.
— Приезжай.
Кончилось все как-то очень просто. Он понимал это и не понимал. Ему ничего иного и не хотелось, но почему-то холодная неудовлетворенность сдавливала душу. Он понял, что они теперь для него совсем чужие, почти незнакомые, такие, как все. Хотя, может быть, только от него самого зависит, как могут сложиться их отношения.
