Редкие книги, привезенные отцом из Брюсселя, где он учился в Академии искусств в конце 20-х годов, чудом сохранившиеся во время оккупации Кишинева, прекрасные альбомы, многие с дарственными надписями, — все исчезло. Так бабушка спасала, как могла, то, что уцелело от сувенирной эпидемии.
Позднее я не раз пробовала вернуть библиотеку, но безуспешно. Кое-что из книг все же осталось: музей не заинтересовался юридической библиотекой деда-адвоката.
— Когда зашли советы, — любила рассказывать бабушка, имея ввиду аннексию Бессарабии Советским Союзом в 1940 году, — Яшу как юриста сразу же арестовали. Я надела шляпку от мадам Попеску, вы, конечно, помните ее магазин на Александровской, и пошла к комиссару. «Что же вы делаете, господин комиссар, — сказала я ему, — мой муж — известный специалист. Был царь — он работал на царя, были румыны — он работал на румын, зашли вы — он будет работать на вас». И Яшу сразу же отпустили.
Неумеренно благополучный бабушкин рассказ поражал меня, пионерку, своей политической безграмотностью, но в магическую силу шляп я уверовала на всю жизнь. Дедовские книги научили меня многим важным вещам, например, тому, что закон и справедливость — не суть одно и то же, хотя могут и совпадать в редких, особо удачных случаях, а также, читая их, я поняла, что как в суде, так и в искусстве версия много важнее правды.
Едва кончилось сувенирное нашествие, как началось новое бедствие — вселение. Родственники являлись с чемоданами «только поставить их в углу», оставались «немного погостить» и, в конце концов, задерживались очень надолго «в этих ужасных казармах». Постепенно они оккупировали почти все комнаты, переставили мебель, возвели нелепые перегородки из шкафов, женились и привели с собой новых жильцов.
При жизни родителей в доме царили энергия любви и душевная приподнятость. Скудость тех послевоенных лет, в которой мы жили, запомнилась мне царской нищетой. Теперь здесь угнездились мелочность, интриги, склоки, потянуло мелкими неудачами. Кто-то повесил тяжелый темно-зеленый театральный занавес, и он оскорбительно обезобразил интерьер, заслонив свет из окна. Предметы стали отбрасывать лживые неверные тени. Жилье обрело уродливые формы, в свою очередь, исказились отношения между людьми, обессмыслились их разговоры. «У нее была такая легкая смерть, — слышалось из-за занавеса, — она легла спать живая, а утром проснулась мертвая…» «Где же она жила?» «Она жила там 40 лет». «На 40 лет ВЛКСМ?» «Да, да, именно там». «Вы что, жили раньше на временной квартире? И вас это устраивало?» «Все зависит от точки зрения — ведь и жизнь-то временна…» «Жизнь может быть временной — квартира должна быть постоянной!» «А что вы такая скупая?» «Вы ведь знаете, что у меня нет денег!» «Вот я и говорю — надо тратить. Их есть для того, чтоб их не было!»
