Она смотрит на меня из зеркала и выбирает для этого минуты моей слабости, усталости, скверного настроения или недомогания. Я не люблю ее присутствие, но с возрастом она появляется все чаще и мне приходится с ним смириться. Смотрит она в пол-оборота тяжелым почти мужским взглядом немолодой еврейки горькой души. От подобного взгляда в спину впору обернуться прохожему.
В нашей семье были красивые женщины и я с удовольствием замечаю в себе их присутствие. Жизнерадостными их не назовешь, моих обеих теток, но в них жило сознание женской избранности, естественное и торжественное. Регина, мамина сестра, обликом и поступками оправдала свое имя — королева, и Аннушка, младшая папина сестра, — она была так похожа на Мону Лизу Джаконду, что висевшую в отцовской мастерской репродукцию Джаконды я принимала за ее изображение. Тетки существовали более в моем воображении, чем наяву. Регина с семьей обитала за тридевять земель в Прекрасной Франции, и, едва научившись писать, я многие годы вела с ней задушевную переписку, а Аннушка жила в нескольких кварталах от нас, но никогда мной не интересовалась и я отвечала ей полной взаимностью.
С постоялицей из зеркала я знакома по рисунку. И не будь этого рисунка, откуда бы мне знать, кто она, обладательница тяжелого взгляда, и почему так цепко за меня держится. «Портрет матери художника» (под таким названием рисунок вошел в монографии) — лучший рисунок моего отца, а рисовальщиком он был превосходным.
Какой изысканной могла бы получиться выставка одного рисунка, ведь бывают же спектакли одного актера. Этот маленький рисунок на листке из блокнота размером 6 на 9 сантиметров смотрится крупным. Всего несколько снайперской точности прикосновений к бумаге плоской стороной угля и мягкой линией эти прикосновения- пятна энергично и бережно собраны. Мастерство, если подлинное, отступает в тень, мол, не в нем дело. Дело в другом: портрет обладает редким по мощности эффектом присутствия и мог бы держать в поле своей плотной ауры пустой зал, где ничего, кроме него не должно быть выставлено, и стены пусть будут выбелены, как в том доме, где мне не пришлось побывать — он сгорел до моего рождения.
Дом в бессарабском селе Ниморены был крестьянским добротным под толстой как перина соломенной крышей. К дому прилегал пруд и виноградники. В погребе стояли бочки с вином для себя и на продажу и керамические высокие широкогорлые кувшины, одни с солениями, другие с брынзой. В амбаре — мешки с кукурузной мукой грубого и тонкого помола, мешки с шерстью, в углу — два ярма для воловьей упряжи. Под навесом развешаны для просушки гирлянды табачных листьев. Все любовно ухожено и учтено. Окажись хозяйство не в Бессарабии, а на противоположном левом берегу Днестра, ждала бы его участь кулацких хозяйств. Но здесь была Румыния.
