— Григорий такой человек, что его даже комары не кусают, — сказал с уважением водитель бензовоза.
— Отчего же они его не кусают? — скорее позавидовал, чем удивился Прокл.
— Боятся, наверное. Его все боятся. На него даже незнакомые собаки не тявкают. — охотно пояснил водитель. — Вот он человека зарежет, а ему ничего не будет. Справка у него есть — разрешается. Да ты не бойся. Он на природе не психует. Тихий он на природе.
Однако не всегда Григорий был тих и смирен на природе.
— Какая скотина битого стекла накидала?! — зарычал он на все озеро, тревожа чуткую дичь, и, доставши из-под себя окровавленный осколок бутылки, бросил его в костер. — Убью! Мало того, что все озеро железом закидали. Того и гляди как бы сети не изорвать. Прошлого дня сеялку и поймал…
— Видать, с зимы весь хлам завезли на лед, а весной он и растаял, — ласково разъяснил водитель. — Человек — он хуже свиньи. Как увидит красивое место, так его и обдрищет.
Чокнулись. Выпили, сморщились. Крякнули.
Мир стал уютней и загадочней. Освещенное луной пространство было дико и безлюдно. Такое у Прокла сложилось впечатление, что на всей Земле, кроме сидящих у костра, никого нет.
— Раньше-то мы все больше на Линевое ездили, — мрачно сказал Емельян Пугачев, — только с тех пор, как Кривенку свиньи съели, не ездим.
— А что случилось? — заинтересовался Прокл.
— Я же сказал — свиньи съели, — еще более мрачно ответил человек по прозвищу Кабан. — Долгая это история.
Кто такой Кривенко, Прокл не знал. Впрочем, он уже привык к мысли, что его Новостаровку населяют чужаки.
— Был он, конечно, долдон, но имел человек большую и светлую мечту, — встрял в разговор водитель, — Линевое приватизировать. «Куплю, — говорит, — Линевое, огорожу колючей проволокой и свиней запущу. Пусть, собаки, ряску жрут, поправляются и размножаются. А я время от времени буду их отлавливать и мясо на нефтепромыслы вывозить». С башкой был человек. Кумекал. И года не прошло — огородил-таки, скотина, Линевое колючей проволокой, как концлагерь. А озеро до свиней было зашибись. Рыбное. Берега крутые, лесистые, к воде не проберешься. Грибы, ягоды. Мальчишками уйдем на Линевое со спиннингами, а возвращаемся со щуками, груздями, обабками, вишней, смородиной, ежевикой… Велосипеды только скрипят. Не озеро — сказка ничейная.
— Одно свинство от твоей сказки и осталось, — хмыкнул Емельян Пугачев, разливая водку по стаканам.
В зрачках его горел адский огонь.
— Первое время мальчишки под проволокой пролазили, — продолжал рассказ водитель, красиво выпив и закусив, — но потом Кривенка двух волкодавов завел. Пацанов-то они расшугали, а со свиньями облом получился. Совсем озверели свиньи на воле. Были беленькие, вислоухие, а стали черными, как черти, и уши, как у овчарок, торчат. Идешь, бывало, вдоль колючки, а они, как зеки, из-за проволоки на тебя глядят. Облизываются. Короче, подрыли столбы и разбежались по окрестным лесам. Пшеница в тот год по плечи вымахала. В ней партизанить можно было. Пойди, найди их.
