Охломоныч проснулся на сыром и жестком и с отвращением увидел над собой низкое небо, испачканное серыми облаками. Голова гудела, как только что треснувший улей с перепуганными пчелами.
Жить не хотелось.
Он пошевелился, и под ним осклизло заскрипело битое стекло. От этого звука заныли зубы. Все до одного и сразу. Замычав и напрягши все силы, Охломоныч вытащил из-под онемевшего затылка нечто твердое. Это была порожняя бутылка. С иностранной этикеткой и отвратительным запахом.
Так пахнет изо рта, полного гнилых зубов.
Желудок содрогнулся, и Охломоныча обильно вырвало.
Боже, какую гадость жрет пьяный человек!
Пошатываясь, он поднялся на ноги и огляделся.
Это была безбрежная городская свалка. По буграм из объедков и хлама бродили, сами похожие на отбросы, псы неизвестных пород. Черные и белые птицы кружили в сыром небе. Крики их болью отдавались в глазах, отчего мир был слегка размыт и мелко дрожал. Из-под дряни, на которой спал Охломоныч, торчал могильный крест, сваренный из проржавевших водопроводных труб и загаженный птицами.
Его вывернуло так основательно, что перестала болеть голова.
Он в смятении огляделся. Повсюду из-под зловонного человеческого хлама, прели и гнили торчали могильные кресты и звезды. На них сидели вороны и чайки. Сырой, смрадный ветер ерошил им перья. Смотреть на это было тоскливо.
Охломоныч в спасительной надежде похлопал по отвороту пиджака, но не нащупал золотого жука. Не веря окоченевшим от холода пальцам, он скосил глаза. Жука не было. В безысходном страхе, какой можно испытать только во сне, Охломоныч обшарил карманы. Пусто. Он опустился на колени, завертел головой. Пластмассовые емкости, тряпье, битое стекло, пружины, собственная блевотина…
Он бегал кругами по этой куче дерьма, испражненной большим городом, спотыкаясь и озираясь по сторонам, пугая птиц и одичавших собак.
Жука нигде не было. Пропил. А с кем — убей — не помнит.
Временами он закрывал глаза и застывал на месте в тщетной надежде услышать ехидный внутренний голос.
Но внутри него было пусто и мерзко, как в выпитой бутылке, куда натолкали окурки.
Он был один, неизвестно где, совершенно один — маленький, слабый, старый, сильно облысевший дурак, пропивший с первым встречным все, что имел, — надежду всего человечества на достойную жизнь.
