— Хреновина — это то, чем ты закусываешь, Митрич, — обиделся Охломоныч, — а это, чтоб ты знал, механизм.
— Нам без разницы, чем закусывать, было бы чего выпить, — ответил Митрич и, побагровев лицом, принялся тащить ногу из грязи руками.
Блудный пес Полуунтя, робко звеня огрызком цепи и мелко дрожа тощим телом, в полном замешательстве обнюхивал нарисованные ягоды. Этим же занимался и Николай Нидвораевич, ползая по ровной поверхности, невесть откуда появившейся на месте его любимой лужи, изумлением своим превосходя кусачего друга человека. Изучив дорогу, Полуунтя подкрался к жуку, обнюхал его и поднял, было, ногу, дабы закрепить священное право собственности, но механизм глухо и недовольно заурчал. Пес и новостаровцы живо отринули.
— Всем отойти за дорогу на другой порядок и ближе Шлычихина дома к механизму не подходить, — высунувшись из жука, как из люка танка, приказал Охломоныч, испуганный урчанием не меньше других, и заорал басом: — Мать!
Со скрипом отворилась дверь и со двора вышла сильно раздобревшая на городских харчах Эндра Мосевна. За юбку ее держался нарядно одетый, но сильно сопливый пацаненок. Внук Зюма.
— Вынеси-ка из дому икону и ружье, — распорядился Тритон Охломоныч и крикнул вслед безропотно повиновавшейся супруге: — да за печью, в пиму, бутылку не забудь.
«Ну, выбирай, Тритон Охломоныч, жилище», — задушевно сказал внутренний голос, и прямо на лобовом стекле появился объемный макет здания.
Покрутившись, словно в вальсе, дом растаял, но на смену ему появился другой, краше прежнего. На второй сотне у Охломоныча зарябило в глазах, и он спросил:
— Сколько их всего-то?
«Три миллиона восемьсот пятьдесят тысяч триста сорок пять», — без интонации проинформировал голос.
— И жизни не хватит все посмотреть, — сказал с сожалением Охломоныч.
А посмотреть было на что. Вот вроде бы этот — лучше уж и не бывает. Оказывается, бывает. А может быть, все-таки, тот, что под номером тринадцать? Ну, а этот вообще… Выбора нет — плохо, а большой выбор — еще хуже. Того гляди и окосеешь.
«Пригласил бы жену посоветоваться».
— Ну, вот еще! Глупая баба — только в кабине намусорит, — проворчал Охломоныч, однако, подумав, рявкнул: — Мать!
И рукой, эдак, энергично: полезай-ка сюда.
Эндра Мосевна, скромно поджав губы и склонив голову к могучей груди, поднялась в кабину, объем которой тут же и увеличился. Охломоныч не утерпел и сделал замечание:
— Ноги, ноги-то пооскреби. Не в хлев все-таки.
Упрек был несправедливым. Да кто же мужьям да женам делает справедливые замечания? Все больше для порядку, чтобы человек свое незначительное место в мироздании понимал.
