— Дыра, — как бы извиняясь, сказал Охломоныч. — Раньше маленько получше было. А как народ разбежался, все и начало трескаться да расползаться. Живем, как тараканы. Дыра дырой.
«Ничего, — утешил его внутренний голос, — мы твою дыру приведем в соответствие с пейзажем. Где будем новый дом ставить?»
— А на месте старого нельзя? — забеспокоился Охломоныч. — Уж больно здесь место видное.
Для деревенского человека переезд через улицу и то трагедия. Деревенский человек, как дикое дерево, связан с землей: пересади — и засохнет.
«Это проще — на месте старого. В нем сырья — на несколько Новостаровок хватит. Идем, Охломоныч, и все, что дорого сердцу как память, из дому вынесем, — успокоил его голос и то ли пошутил, то ли нет: — Особо присмотри, чтобы ничего живого не осталось. А то построим дом, а он возьми да ускачи в лес».
— Да ничего живого, кроме мух, давно там нет. Пес и тот, шалава такая, сбежал.
«Мух можно оставить, — разрешил голос. — Однако ты лучше посмотри».
— Разве что инструменты? — степенно подумал вслух Охломоныч.
«Инструменты? Не они ли из окна выглядывают?»
А из темного окна выглядывает Эндра Мосевна, неверная супруга, в городской шляпке. Из подворотни же, энергично подметая хвостом землю, выползает мятежный пес Полуунтя. Делает вид, подлец, что хозяину рад.
Пока Охломоныч удивлялся явлению блудной жены, к жуку медленно, с опаской сползались уцелевшие от перестроек, реформ и суверенитетов новостаровцы. Это были люди, которым некуда и не на что было уехать из этой дыры, потерявшие надежду и само желание жить. Душой они уже давно умерли и со скукой дожидались собственных похорон. Словно после долгой изнурительной битвы были они частью кривы, частью сухоруки, хромы и сильно помяты. Кто в смятении крестясь, кто, напротив, в восхищении матерясь, большим, но редким полукругом окружало это контуженное жизнью воинство подозрительную штуковину.
Хорошо подвыпивший, а потому безудержно храбрый Митрич приковылял на деревянной ноге значительно ближе перетрухавшего большинства. Он бы непременно дошел и до самого жука, да увяз в луже. Фуфайка, которую он не снимал круглый год, распахнулась, явив миру волосатое пузо в золоте соломинок. В правом кармане — сильно початая бутылка самогона, заткнутая «Почетной грамотой», в левом — большой, едва надкушенный огурец. На голове — милицейская фуражка без кокарды и козырька.
— Это что за хреновина, Хломоныч? — любопытствует Митрич, пытаясь вытащить деревянную ногу из густой донной грязи. Но она засела прочно, как гвоздь в половице, — ни шагу шагнуть, ни упасть на крайний случай.
