Время незримо шагало вперед. В окрестностях Бэренсвиля времена года тоже на месте не стояли, а делали то, что им назначено природою, здесь, как и в других краях: они сменяли друг друга в пику г-ну Тоблеру, который, возможно, и хотел бы, чтоб время остановилось. Человек вроде него, чьи дела никак не двигались, подсознательно был врагом всего, что спокойно и размеренно шло вперед. День или неделя такому человеку либо коротки, либо длинны: коротки, потому что близится кризис, и длинны, потому что скучно видеть застой в делах. Когда время как будто бы текло быстро, Тоблер ворчал, что уже который день ничего толкового не придумывается, а когда оно словно бы вышагивало медленно и лениво, он мечтал поскорей перенестись в какое-нибудь грядущее десятилетие, чтобы не смотреть больше на свое надоевшее окружение.
Осень была не за горами, все затихало, успокаивалось; природа время от времени как бы протирала глаза. Ветры дули иначе, чем раньше, во всяком случае так часто казалось; тени скользили мимо окон, и солнце переменилось. Когда на дворе было тепло, кое-кто из коренных бэренсвильцев говаривал: ишь ты, какая до сих пор теплынь. Люди были благодарны за мягкие деньки, ведь еще накануне, стоя на крыльце, они сетовали: ах ты черт, погода-то помаленьку портится!
Небо нет-нет да и хмурило свое чистое прекрасное чело и даже собирало его в скорбные складки. И тогда холмы и озеро кутались в сырые серые покрывала. Дождь тяжело падал на деревья, что не мешало, однако, кое-кому ходить на почту, раз уж этот кое-кто случайно был помощником в доме у Тоблеров. Г-н Мартин Грюнен, видать, тоже не слишком беспокоился о красотах мягкой смены времен года, иначе бы он едва ли написал, что все поименованные Тоблером причины отказа от возмещения ссуды совершенно его не трогают и он решительно настаивает на своем требовании.
А когда после все же наступала хорошая погода — каким счастьем это трогало душу! В природе оставалось преимущественно три цвета: белый, золотой и голубой — туман, солнце и небесная лазурь, три очень-очень изысканных, даже благородных цвета. Опять можно было трапезничать в саду либо, прислонясь к ограде, размышлять о том, уж не привиделось ли тебе все это когда-то давно, в ранней юности. Тепло и цвет сливались воедино. Да, говорили люди, от красок и тепло. Вся округа как бы улыбалась, небо как бы само радовалось собственному обличью, как бы воплощало в себе и аромат, и сущность, и задушевный смысл этой улыбки земли и озера. Уму непостижимо — какой покой, какое сияние! Посмотришь на озерную гладь — и чувствуешь себя собою, и для этого вовсе незачем быть помощником, обласканным добрыми благодатными словами. Заглянешь в желтовато-золотой древесный мир — и в душе всколыхнется щемящая грусть. Посмотришь на дом — и невольно рассмеешься, хоть тиранка Паулина и чистит в этот миг ковры у кухонного окна. Мир как бы полнился музыкой. Над кронами деревьев, точно далекие гаснущие звуки, проступали слепяще-легкие, белые контуры Альп. Глянешь туда — и тебя сразу охватывает ощущение нереальности. Все будто совершенно другое. Другие виды, другие чувства! И окрестный ландшафт как бы тоже умел чувствовать, и ощущения его менялись. Ощущаемое всякий раз тонуло во всевластной голубизне. Все было подцвечено голубым, подсинено, подернуто голубоватой дымкой. А вдобавок эта свежесть, этот шелест, идущий от деревьев, где всегда живет легкое, прохладное движение. Можно ли тут работать, приносить пользу? Да, натягиваешь веревку и помогаешь прачке вынести из подвала на золотисто-голубой земной свет корзину мокрого белья. Подобное занятие вполне под стать чудесному, до последнего уголка пронизанному красками и звуками, словно до блеска отшлифованному дню. И было множество таких дней, когда стоило лишь встать с постели, выглянуть в окно и повторять, вновь и вновь: как чудесно!
