Янтарной Ночи сказали: «Твоя мать умерла», но он ничего не ответил. О какой матери они говорят? Уже много лет у него нет никакой матери. Не его мать умерла, а Синюшного Хорька, впрочем сам же Синюшный Хорек ее и убил. Это его сгнивший скелет покрыл ветви тиса ядовитыми ягодами в Иоаннову ночь. «Твоя мать умерла». К кому они обращались? А поскольку она не была больше матерью Баладины, он объявил сестре: «Мать больше не придет, мы ее больше не увидим. Она ушла к своему единственному сыночку. К Хорьку». И когда Баладина заплакала, он разъярился.
Без-ума-от-Нее ничего не хотел знать. Он попросту все отрицал. Он не видел Полину мертвой, не пошел на похороны. Заперся в комнате, как когда-то сделала она. Заперся не для того, чтобы притвориться, будто ждет ее, — зачем ему ждать ее, раз она и так здесь, с ним? Нет, не рядом с ним, но в нем. Даже не в нем, она и была им самим. Он сам стал Полиной.
Он начал подкрашиваться, наряжаться в платья своей жены. У него забрали эти маскарадные реликвии. Таде каждый день приходил проведать его, пытался говорить с ним, но тот уже не слушал. Ни Таде, ни Матильда, ни Роза-Элоиза, ни его дочь Баладина не смогли пробиться к нему. «Ну и оставьте его, пускай с ума сходит, — говорил Янтарная Ночь. — Хотя он и так всегда был помешанным. Жалким псом у ног своей жены. Оставьте, пускай грызет кости своей любви, не то вас покусает».
Отец Деломбр тоже приходил. Садился напротив Батиста, искал в его безумном взгляде доступ к рассудку и сердцу, но так и не нашел. «Какого черта этот ворон Деломбр таскается сюда? — говорил Янтарная Ночь. — Он может каркать и заикаться, сколько влезет, папаша-то, недоумок несчастный, ничего уже не слышит. Да и вообще, нечего ему тут хлопать своими плесневелыми крыльями возле меня или моей сестры, не то я ему перья подпалю и клюв обломаю!» Но Деломбр никогда не приближался к Янтарной Ночи. Он прекрасно догадывался о ненависти и презрении подростка. Впрочем, разве не так было почти со всеми Пеньелями? С Матильдой, с Розой-Элоизой и юным Горюнком, а больше других со старым Золотой Ночью — Волчьей Пастью — все они несли в сердце столько гнева и ярости, столько злобы против людей и Бога; несли свой гнев, порожденный страданием, словно гной в незаживающей ране. И Деломбр мог лишь страдать от их ран.
Он слышал о Виолетте-Онорине, о чуде роз и крови, явленном вдруг в ее теле, о ее долгой агонии, о блаженной кончине. Какая же тайна коснулась ее с рождения, ее, вся жизнь которой была лишь покорностью благодати? Но не была ли такая благодать безумием, непонятным и необратимым бедствием? Мысль о Виолетте-Онорине мучила его, ибо через святость и страсть этой девушки тайна самой благодати бросала ему вызов, ужасая его. Пред нею он измерял собственную слабость, малодушие, бессилие — и сомнения. Ничего другого он так не жаждал, как сподобиться этой благодати, преобразиться ею до изумления, и ничего так не боялся, как той же самой благодати — опустошения. Страх все больше и больше брал верх над желанием; физический, почти животный страх, всякий раз накатывавший на него, отгоняя желание, едва он делал попытку броситься в бесконечную пустоту веры. И обращенный к нему с мольбой голос, настойчивый и неотступный, становился пыткой. — «Любишь ли ты Меня?» — с мольбой вопрошал голос. Желание хотело ответить: «Да», но его страх причал: «Нет!» Смерть Полины, безумие Батиста, ненависть их сына лишь усугубляли безотлагательность и мучительность этого болезненного вопроса.
