Отчаянью моему не было конца, и все, о чем я мечтал, — это какой-нибудь запоздалый и трезвый сосед: то ли только вернулся со смены, то ли вышел покурить. Но кто из соседей когда был трезв?! Разве что в булочную под нами завезут ночной теплый хлеб на утреннюю торговлю? Но это под самое утро. Сколько еще ждать до того? «Нам бы только ночь простоять да день продержаться.»
Когда все это кончится?! Отчим рычит и колошматит в дверь, потом хватается за ручку и что есть сил дергает, дергает, дергает ее, и она отрывается вместе с ним, отбрасывая его на вешалку и оставляя после себя дырку в двери. Вешалка трещит, пальто и шапки засыпают матерщину и визг отчима, он разбрасывает их во все стороны, теперь уж точно не пробежать к двери, и с ножом бросается опять к ванной, чтобы вонзить теперь огрызок своего ножа в эту дырку, как будто он пыряет мою маму под дых. Нож с невыносимым скрежетом застревает среди дерева и шурупов, отчим дергает его обратно и вдруг с воплем бросается назад: из руки его бьет струя крови. Я от страха кидаюсь к нему с визгом: «Ма-а-ма-а!» — он трясет рукой, и брызги крови разлетаются вокруг, попадают мне на лицо, струйка ударяется о мои губы, и я против воли чувствую на языке горько-солоноватый чужой вкус. Отчим бросается на кухню, и только тут я понимаю, что не мама, а он порезался о нож, торчащий вместо ручки, и от моего истошного вопля, распахнув дверь, выскакивает мама, хватает меня, всего в крови, и, спотыкаясь о кровавые пальто и шапки, с криком: «Помогите!» — распахивает входную дверь настежь, и, босая, выбегает на лестничную площадку — мимо железного лифта, и вниз, вниз, стуча во все двери.
Станция метро Беговая
Череда этих станций — посмотришь в сторону неба на потолок, кажется, что бежишь по бесконечной ребристой лестнице вниз головой: тк-тк, тк-тк, тк-тк. А в глазах какие-то скачущие жеребцы с черными всадниками на спинах, мужики с лампочками в головах, бьющие в колокол, посторонние с дырявыми сердцами, наподобие пушкинских рисунков, или это промельк барельефа на «Беговой»? Название-то какое — наших ночных побегов от пьяного отчима — писателя, что вдруг на следующее утро оборачивался интеллигентным человеком, которому мама оттирала перед работой твидовый пиджак от следов то блевотины, то запекшейся крови…
Он доезжал до какой-нибудь «Беговой» и внезапно возвращался назад, пока мама не успела отвести меня, невыспавшегося и капризного, в сад. Он становился в дверях на колени, как правило с букетом недорогих, а то и нарванных цветов, умоляя маму простить его и вернуться на Левобережную, потом вдруг хватал меня, одетого к саду, и объявлял: «Мы едем в Серебряный Бор!» Радиоточка на кухне начинала играть бравурную перестроечную музыку, и отчим, пахнущий сквозь густой «Шипр» еще и вчерашним перегаром, распахивал железную дверь нашего допотопного лифта, как будто бы приглашая в лимузин.
