Загремел запущенный в дверную скважину ключ. И в камеру ввалилось начальство — Сабо и товарищ прокурора.
— Это наш больной, — сказал Сабо. — Как себя чувствуем?
— Несколько лучше, — сказал Николай.
— Ну и слава богу. Завтра дадут вам работу. Будете клеить папиросные коробки. Сможете?
— Да, пожалуй, смогу.
— Имеете что-нибудь спросить?
— Вопросов нет, есть просьба.
— Опять просьба! Господи, никак не угомонится. Ну, слушаем.
— Мне нужны книги.
— Книги будете получать.
— Мне нужны мои записи. Вы обещали запросить из Казани. Прошло больше трёх недель.
— Получены, получены ваши записи. Лежат в цейхгаузе.
— Я требую их в камеру.
— Слыхали? — Сабо повернулся к товарищу прокурора. — Нет, вы слыхали? Он требует! Где вы находитесь? Не забыли?
— Нет, я хорошо помню, где нахожусь и чего лишён, но читать и писать не запрещают даже ваши инструкции.
— Вы что же, изучили их, инструкции-то?
— Да, изучил.
— Где, позвольте спросить, где?
— На свободе.
— Значит, готовились к «Крестам»?
— В наше время каждый честный должен быть готов к тюрьме.
— Ну вот что, батюшка, бумаги мы вам дадим, а записи не получите. Приготовьтесь к работе. Хватит, отдохнули.
— Я не отдыхал, а болел.
— Знаем мы вашу болезнь. Доктора разжалобили, вот он и прикрывает. Ничего, приберём и его к рукам.
— Вы наглец.
— Что? — Сабо повернулся к двери, за которой стоял надзиратель. — В карцер его, в карцер! Чтоб помнил, где находится. — Сабо выскочил из камеры, за ним поспешно вышел товарищ прокурора, надзиратель бухнул дверью. Начальник долго кричал ещё в коридоре, удаляясь, не заходя в другие камеры.
Николай (так бывало с ним редко) остался спокойным и радовался этому спокойствию. Он ощущал теперь прочное сцепление с жизнью, со своим прошлым.
Неслыханно рано наступила тогда весна. В конце марта уже открывали настежь окна. Да, это ведь в последнее мартовское воскресенье сидел он на подоконнике, когда объяснялся с реалистами. И это был последний день в доме «клубиста» — назавтра они, он и Лалаянц, простившись с заплаканной хозяйкой (она не притворялась), покинули со гостеприимные покои. Исаака увёз захудалый извозчик куда-то и другой конец города, а он нашёл себе комнату в особнячке, тут же, на Нижне-Федоровской.
Нижне-Федоровская начиналась у церкви Евдокии, где кончалась Засыпкина, и он, часто переселяясь, не покидал этих улиц, перемещался с одной на другую, хотя здесь-то чаще всего и появлялись наставники, потому что ходить им от гимназии было совсем близко — спуститься только по Попоречно-Казанской под гору. Здесь они, неотступно следя за своими питомцами, обыскивая их квартиры, не раз обшаривали и его комнаты, — правда, ничего предосудительного пока не находили, но можно было ожидать, что когда-нибудь подкопаются. Ему бы бежать отсюда подальше, куда-нибудь к Арскому полю или на студенческую Старо-Горшечную, а он надеялся на другой выход. Знал он, что к гимназистам, живущим у близких и благонадёжных родственников, наставники не заходят, и всё подыскивал таких хозяев, которые могли бы сойти за его родственников. Наконец в конце лета, вернувшись из Нолинска, от отца, он нашёл в маленьком доме на Засыпкиной добрую, покладистую женщину и переселился к ней из того особнячка, куда весной бежал от подозрительного «клубиста». Новая хозяйка приняла его действительно по-родственному, но он, заявив наставнику, что поселился
