Потом, как бы осознав, что брата не вернуть, а беречь надо того, кто рядом, Александр к Наталье и детям стал относиться немного теплее, словно молча извинялся перед ними.
В редкие, появившиеся у него выходные, он починил разваливающуюся скамейку и, совсем недавно разбитую им в пьяном гневе, старую табуретку. Потом притащил откуда — то и наладил в доме круглое, чёрное радио. Затем смастерил Гришутке деревянного, смешного коня — качалку и новую скалку для Натальиной стряпни. И долго, со старанием вырезал деревянные ложки.
Возможно гнобившее его неосознанное чувство вины и вызванный этим, стресс и разбудили в нём творческий подход к самым обычным делам.
Даже Нюрка теперь не спешила на улицу, а ласковым котёнком крутилась у всех под ногами и смешила всех, пристраивая к своим чёрным волосам золотистые стружки — завитушки и старалась угодить Александру, по делу и без дела обращаясь к нему и называя его «папа».
А Александр старался найти себе новые дела. Он словно хотел спрятаться за заботами, но было видно, что он страдает. И Наталья долго не решалась сообщить мужу, что ждёт ещё одного ребенка. Им и так было голодно. У Нюрки вон одни глазищи остались и Гришутка прямо прозрачный стал и болеет без конца.
Но срок подпирал и она, снимая в очередной раз с пьяного мужа сапоги и до тошноты наслаждаясь вонью его потных портянок, рассказала Александру о своей заботе.
— Оставляй, — не раздумывая решил Александр. — Если пацан будет — Серегой назовем, в честь брата.
— Отбили мы значит этот хутор. Немцев — то там и не было. Так наезжали иногда.
Но бандеровцы — чисто звери. Там во дворе у них бочка стояла с человеческими головами. С пленных наших солдат и с партизан отрубали и складывали. Толи своими подвигами хвастались, то ли в устрашение населению, — услышала Наталья мужской голос, рассказывавший ужасные вещи.
— Тимоха, ты? А я слышу голос знакомый, — обрадовалась Наталья, признав в мужчине в выцветшей солдатской форме, увешенной медалями, Лизаветиного мужа. — Вернулся, счастье — то какое!
Александр, выпивший с Тимохой почти полную бутылку самогона, взглянул на пришедшую с работы жену с лёгкой нетрезвой ревностью.
— А ты, Наталья всё цветешь! — улыбаясь рыжими усами, Тимофей сопроводил свой комплимент шлепком по фигуре Натальи немного пониже спины.
— Отцвела уже, четвертый десяток разменяла, — невольно покраснев, Наталья проскользнула мимо Тимофея в большую комнату и задернула за собой ситцевую, цветастую занавеску. — Вот Лизавета обрадуется. Ждала она тебя, верно! — громко заверила она Тимофея.
