Чтобы поздравить его с возвращением, в его кабинет набилась группа по расследованию актов насилия и преступлений против нравственности в полном составе, а также все, кто не находился в это время на дежурстве. Пока он стоял на пороге, в коридоре собралась толпа из других отделов, криминалисты и дорожно-патрульная служба. Не хватало только самой начальницы полиции, Дагмар Эвербю, но и она все-таки присутствовала, хотя мало что об этом свидетельствовало. В качестве руководителя она была более отсутствующей, чем опухоль Синсакера после операции. Острословы из управления полиции даже прозвали ее «призраком, который вряд ли еще бродит». Но благодаря людям вроде Гру Браттберг такой стиль руководства давал неплохой результат. Синсакер даже сомневался, что для Эвербю сейчас нашлось бы свободное место, реши она вдруг материализоваться. Она дама крепкого телосложения, а в коридоре за ним уже стало тесно. Народ как-то умудрялся протискиваться за его спиной, пока он стоял и размышлял, не стыдно ли такому опытному полицейскому, как он, дать себя застигнуть врасплох. Но хуже всего оказалось другое: его растрогали. Во время всей этой истории с операцией, когда он неделями лежал в больнице; когда простыни впитывали литры и литры его пота; когда медсестры изо всех сил старались быть милыми; когда невозможно было отвязаться от мыслей о собственных похоронах, — так вот, в какой-то момент он перестал контролировать свои чувства, прежде подчинявшиеся железной воле. Старый Одд Синсакер стал очень чувствительным. С тех пор как ему сделали операцию, любой пустяк мог довести его до слез: даже глядя дурацкие сериалы о врачах, он рыдал как младенец.
И в ситуации вроде этой — когда стоишь и смотришь на радостные физиономии коллег, на висящий перед столом плакат «С возвращением!», на расставленные по полке цветы и на Гру Браттберг, мнущую в руках бумажку, на которой, очевидно, нацарапано несколько приветственных слов, — он просто не мог повести себя иначе. На шее поплавком дернулся кадык, и по щекам покатились слезы. И все присутствующие впервые увидели, как плачет Одд Синсакер (а ведь многие из них знают его уже больше тридцати лет). Немало нашлось таких, кто захотел его обнять, — вещь неслыханная и небывалая и совершенно не способствующая прекращению слезного потока. Под конец к нему подошел Торвальд Йенсен, положил руку на плечо, наклонился и по-мужски приобнял, избегая касаться кожи. И тут Синсакер ясно осознал: его место в коллективе изменилось необратимо; оно уже не такое, каким он его оставил, уходя на больничный и унося в черепной коробке опухоль размером с мячик для гольфа. Он даже не мог вообразить, как все теперь будет, но точно знал: как прежде, не будет уже никогда.
