Дорофеич, Яшкин дедушка, постучал клюкой о землю и тихо спросил:
— А Прасковья, мать-то, с другими ребятишками куда девалась? Она ведь мне сродни приходится…
— Прасковья вскорости померла. А мальчишка с девчонкой на спичечную фабрику определились.
— Кажись, четверо у нее осталось после Андрея-то? — спросил опять Дорофеич.
— Четверо, — ответил дядя Максим. — Меньшой-то, Евсейкой звали, тот в Волге утоп.
— Вот те и жизня!.. Раскололась, ровно горшок глиняный, на мелкие черепки, — шумно вздохнув, сказал Иван Верста. — А болтали — Андрей вольготно живет, пиво с медом пьет.
Роман Сахаров выпустил изо рта облако лилового махорочного дыма и, покрутив головой, сказал:
— Да, пил крепко. Но, видать, только по усам текло, а в рот никогда не попадало…
— Вот они какие дела-то! — продолжал дядя Максим. — Рассказывал я про это же самое как-то давно анновскому учителю Константину Сергеевичу. Душевный был человек. Всегда обласкает, добрым словом утешит. Но только недолго он там прослужил. Признали его смутьяном, нашли у него какие-то недозволенные книжки, и с тех пор исчез человек. Ну вот. Выслушал он меня тогда и говорит: «Погоди, Максим Иваныч. Соберутся тучи грозовые, ударит гром, пройдет проливной дождик и очистит нашу землю от всякой скверны. Станет хозяином новой жизни трудовой народ».
Над Заречьем незаметно опустился черный полог ночи. За Волгой, где, казалось, осокори упирались вершинками в самое небо, играла зарница. Мужики с тяжелыми думами расходились по домам.
В один из праздничных дней под веселую руку дядя Максим рассказал еще о том, что он ездил в Самару лечиться от простуды. Случай этот для того времени был совершенно необычным, поэтому каждый навострил уши и боялся пропустить слово.
— В такой я, братцы мои, переплет угодил, что век не забуду, — начал дядя Максим. — Случилось это со мной давно, по молодости, когда я в Анновке батрачил… Помню, праздник престольный был. Хлебнули мы тогда, признаться, через край. По пьяному-то делу я и не знаю, как угодил в канаву и проспал в ней до утра. А было холодновато… И привяжись ко мне после этого кашель. Да такой, что страх! Думал, пройдет скоро, а он не унимается да и только.
Встретились мы как-то с тамошним учителем Константином Сергеевичем, стоим и беседуем. А я все кхе да кхе… Щекочет в горле — и шабаш! Посмотрел учитель на меня и говорит:
— Кашель у тебя, Максим, нехороший… Давно, — слышь, — кашляешь?
— Два месяца, — говорю, — бьюсь. Измучился весь.
