Сейчас меня все еще заботит устройство сцены, декорации. Меня всегда интересовали завязки. Мы все рассматриваем наше детство под микроскопом: интересно узнать, кто делит с нами вину за настоящее. Я без ума от первопроходцев, с невинных открытий которых начинаются гигантские скачки истории. Я люблю наблюдать за этими невеждами, все время занятыми такими прозаическими вещами, как голод, жажда, приливы и отливы, правильный курс корабля, склоки, промокшие ноги, — всем чем угодно, кроме судьбы. Эти забавные фигуры с гобелена из Байе[43] в своей истинном среде были вовсе не забавны; это были жесткие и жестокие, умелые мужчины, успешно превозмогавшие паруса и снасти, и разгоряченных лошадей, и брань злобного начальства. Цезарь, созерцавший берег Сассекса. Марко Поло, Васко да Гама, капитан Кук… все путешественники мира сего, подгоняемые то жаждой наживы, то врожденной неугомонностью, рассчитывали азимут и знакомились с аборигенами — и между делом снискали себе бессмертие.
И самым удивительным из таких явлений стало скрипучее, неповоротливое судно, названное в честь английской живой изгороди, груженное горшками и сковородками, гарпунами, мушкетами, маслом, едой и упрямыми, честолюбивыми, бесшабашно храбрыми идеалистами, сунувшимися в гостеприимные объятия полуострова Кейп-Код.[44] Вряд ли вы тогда понимали, чему кладете начало, Уильям Брэдфорд, Эдвард Уинслоу, Уильям Брустер, Майлс Стэндиш, Стивен Хопкинс, жена его, Элизабет, и вы, все остальные. Вы не могли провидеть рабство и гражданскую войну, золотую лихорадку, битву при Аламо, трансцендентализм, Голливуд, «Форд» модели «Т», Сакко и Ванцетти, Джо Маккарти, Вьетнам, Рональда Рейгана, в конце концов. Вас заботили божья милость, климат, индейцы и вечно недовольные биржевые дельцы в Лондоне. Но мне все равно нравится представлять, как вы ищете место для жилья, рубите деревья, строите пристанище, растите овощи, молитесь. Умираете и женитесь. Бродите по пустоши, подмечая, где растут щавель, тысячелистник, печеночный мох, водяной кресс и чудесный крепкий лен и конопля. Вряд ли у вас хорошо было развито воображение, и это к лучшему. В двадцатые годы семнадцатого века в Массачусетсе было не до полета воображения — это удовольствие для таких, как я, когда мы думаем о таких, как вы.
Вы — прошлое, вы — общественная собственность. Но также и частная: мои взгляд на вас — мой собственный, ваше значение для меня — мое личное. Мне нравится смотреть на волнистую тончайшую линию, которая бежит от вас ко мне, ведет от ваших лачуг в Плимутском поселении ко мне, Клаудии, предлагая удобства «Пан-Америкэн», «Транс-Уорлд Эйрвейз» и «Бритиш Эйрвейз», чтобы я могла навестить своего брата в Гарварде. Ну вот опять, скажете вы. Эгоцентричная Клаудия возводит историю к своему ничтожному существованию. Но разве это не свойственно всем нам? Да и, в любом случае, все, что я делаю, — это встраиваю себя в историю, цепляюсь за фалды, осматриваюсь в пространстве. Топоры и мушкеты Плимута образца 1620 года отбрасывают тусклый отблеск и на тот промежуток времени, в котором выпало жить мне; в каком-то смысле, они определили мою жизнь.
