— То, что я вам писал, ничего больше, — был ответ. If — Парень стал болтать? — спросил я.
Он взглянул на меня, смущенно улыбаясь.
— О, нет! Он не болтал. Он держал себя так, словно нас связывала какая-то тайна. Делал таинственное лицо всякий раз, как я приходил на фабрику, подмигивал мне почтительно, как будто хотел сказать: «Мы-то с вами знаем». Мерзко подлизывался, фамильярничал…
Он бросился на стул и уставился на свои ботинки.
— Как-то раз мы остались вдвоем, и парень осмелился сказать: «Ну, мистер Джемс… — меня называли там мистером Джемсом, словно я был сыном хозяина, — ну, мистер Джемс, вот мы опять вместе. Здесь лучше, чем на старой развалине, не правда ли?»
Не возмутительно ли это? Я посмотрел на него, а он принял глубокомысленный вид. «Не беспокойтесь, сэр, — говорит. — Я сразу могу узнать джентльмена и понимаю, как должен джентльмен чувствовать. Надеюсь все же, что вы оставите за мной это место. Мне тоже туго пришлось из-за скандала с этой проклятой старой «Патной».
— Это было ужасно! Не знаю, что бы я ему ответил, если бы в это время не услышал голоса мистера Дэнвера, звавшего меня из коридора. Было время завтрака. Мы вместе с мистером Дэнвером прошли через двор и сад к бунгало. Он начал, по своему обыкновению, ласково надо мной подтрунивать… Кажется, он ко мне привязался… — Джим минуту помолчал. — Да, он ко мне привязался. Вот почему мне было так тяжело. Какой хороший человек! В то утро он взял меня под руку… Он тоже был со мной фамильярен. — Джим отрывисто рассмеялся и опустил голову, — Когда я вспомнил, как этот негодяй со мной разговаривал, — начал он вдруг дрожащим голосом, — мне невыносимо было думать о себе… Вы понимаете?
Я кивнул головой.
— Ведь старик относился ко мне скорее как отец, — воскликнул он, и голос его пресекся. — Мне пришлось бы ему сказать. Я не мог это так оставить, не правда ли?
— Ну, и что же? — прошептал я немного спустя.
— Я предпочел уйти, — медленно сказал он, — это дело нужно похоронить.
Из лавки доносился сварливый голос Блека, ругавшего Эгштрема. Много лет они вместе были компаньонами, и каждый день, с того момента, как раскрывались двери и до последней минуты перед закрытием, Блек, маленький человечек с прилизанными волосами и грустными глазами-бусинками, бранился неустанно, каким-то жалобным бешенством. Эта ругань была явлением самым обычным в их конторе; даже посетители очень скоро переставали обращать на нее внимание и лишь изредка бормотали: «вот надоело!» или вскакивали и закрывали дверь. Эгштрем, костлявый крупный скандинавец с огромными белокурыми бакенбардами, отдавал распоряжения, сводил счета или писал письма за высокой конторкой в лавке и, не обращая внимания на крики, держал себя так, будто был абсолютно глух. Лишь время от времени он досадливо произносил: «шш…», но это «шш» ни малейшего впечатления не производило.
