Я снова плачу в своей внутренней тюрьме. Если бы я только могла с ними говорить! Я рыдаю, тогда как мне следовало бы радоваться.
Кати говорит со мной очень нежно:
— Не беспокойся, мамочка, я забочусь о папе, все хорошо.
Мое сердце тонет в волне эмоций. Смесь любви, печали и страха. Внутри меня только слезы.
Кати продолжает:
— Ты не должна нас покидать. Ты знаешь, я тебе еще не говорила, но мне бы хотелось родить третьего ребенка. И ты обязательно должна познакомиться с этим ребенком! И он, конечно же, должен узнать свою бабушку.
Мой муж, моя дочь, мои внуки… Моя жизнь. Эта жизнь такая личная, и меня ее так странно лишают. Мне кажется, что я задыхаюсь.
— Мама?
Я чувствую, как Кати резко встает.
— Папа!
— Да?
— Папа, посмотри!
— Что случилось?
Они подошли так близко ко мне, как никогда еще не подходили. Я чувствую их дыхание, их волнение.
— Ну посмотри же! Мама плачет!
— Что ты такое говоришь?
— Слеза, вот она! Мне уже казалось, что она плакала, когда я с ней говорила. Но сейчас никаких сомнений: смотри, ведь это же слеза течет. Правда?
Теперь встал и Рэй.
— Пойду позову кого-нибудь!
— Мамочка, мамочка…
Голос моей дочери как будто мечется между отчаянием и счастьем. Так иногда смех бывает похож на слезы, а рыдания — на хохот.
Шум голосов. В палату входят люди.
Кати говорит с горячностью:
— Мама реагировала! Она плакала! По ее щеке потекла слеза!
Молчание.
Потом приговор:
— Это гель.
— Что, простите?
— Это, должно быть, гель. Вы знаете, гель на веках. Не стоит слишком быстро радоваться.
Но нет, Кати хочет радоваться! Сейчас, немедленно! Хорошие новости так редки, ими нельзя пренебрегать.
— Я знаю, что ей наносят гель! Но это была слеза!
Голос моей дочери как будто мечется между отчаянием и счастьем. Так иногда смех бывает похож на слезы, а рыдания — на хохот.
Женщина вышла. Из своей черной ночи мне кажется, что я вижу, как она пожимает плечами.
Возбуждение Кати не спадает. И я заражаюсь этим ее возбуждением. Я чувствую, как вибрирую. Я вся превратилась в слух. Она говорит со мной с новой пылкостью, с новой убежденностью.
— Мама, ты меня слышишь? Ты слышишь меня? Если ты меня слышишь, скажи мне. Подай знак! Заплачь! Пошевели чем-нибудь!
Сквозь бесконечную ночь как будто прорвался свет! Как будто железные оковы, державшие меня в полной неподвижности больше десяти дней, начали трескаться.
Я чувствую нечто похожее на огромное удивление. За ним следует ошеломленная фраза, от которой сжались сердца всех присутствующих в этот момент:
