Опуская подробности и причины, известные каждому потребителю убийцы-кислорода, облагороженному речью, спешу заметить, что разочарован. Иллюзорная наша близость и драматичный конфликт разноголосых демиургов бережно хранили в себе особый сорт экзистенциального корма, весьма сбалансированного, хотя и не отличавшегося приятным вкусом и внешним видом. Я подыхал на такой диете, но медленно уходящая прочь жизнь — все ж таки жизнь. Нынче их нет. Ни ее, неповторимой, ни жизни без оной. Да-да, знаю, что в конце сработают механизмы приспособления, встанут на свои места завязка и прочие элементы сюжета, сбежавшие с темницы эпопеи. Оно неизбежно, как смерть, может быть, равнозначно. Впрочем, не глядя, догулялся черт знает до куда, знакомого кругом нет, теплей не стало. Пожалуй, и я сейчас улыбнусь.
Другу Лёве.
КАЛИПСО
Вон там смеются дети, в парке, что живет внизу целый день, но их самих не видно за взрослыми уже деревьями, лишь на каруселях часто мелькают разноцветные маленькие драже панамок и кепок. Затем указанно, неминуемо стемнеет, остановятся на сон лошадки и прочие едкие пластмассовые демоны, туда же придут молодые, но не всегда люди, будут пытаться любить, похабно орать друг другу до драк, в общем, отдыхать, заливаясь и переливаясь своим янтарным, крепким, слабым, с лаймом или светлым. Может, он-то и лишает иных человеческого облика, потому в простеньких рекламах запрещено использовать лица, части тела? Неочевидно, но возможно, как и все прочее, прочее.
Однако, здесь, думаю, почти хорошо. Если бы не притащившееся сюда вслед за мной лето, порастерявшее понурые теплые дожди, если бы не память, заделавшаяся вдруг музейным работником, фанатично охраняющим детали прошлого.
По вечерам на балконе еще и пчела, одна, неотвязная, точно ей и податься более некуда, и в улее не ждут дела и другие желтые. Я пью мятный сладкий чай, курю сигареты с фильтром, листаю книгу и смотрю на обездвиженное, под анестезией, закатное небо. У меня оранжевый, малиновый, сизый и чуть серого по канту. Солнце, неравномерно краснеющее, не спеша, томно, точно веки красотки в экстазе, западает за проведенный когда-то рубеж. Города почти и нет, разве что немного виднеется в стороне, растекается мутным бронзовым пятном в пейзаже, испаряется от жившей в нем ранее жары. Ладонь, доверчиво льнущая к щеке, ощущает жесткую, пока неприятную щетину, следствие чрезмерной, глубокой, как дыра в кармане брюк, задумчивости, помноженной на общую усталость от себя прежнего, имевшего стойкую предрасположенность к бритью. Жалкий бунт.
