Могу славно раздражать шагом шелушащуюся запеченной листвой поверхность, отдавая честь хваленому мирозданью поздним вздохом сожаления, что вслед за хмурым табачным дымом опадает своей тяжестью мне на плечи, стирать эту приблудную усмешку, вточенную в искаженные годами черты, вовсе, кажется, не мои, но ведь и ничьи больше. И эти никто не увидят, она не узнает, как тут справляюсь с этой засранной аллеей, болезнью, жизнью. Сильно спустя, очень долго, а вянущий букетик тогдашних просчетов все никак не засохнет, гниет, отравляет парами, меняет мой химический состав. До чего же гнусно складывается. Необратимо. Кто-то даже рыдает неподалеку, как если бы это конец, тратит драгоценный запас тепла и чувства на прошлое, что не однажды, не с одним, не навсегда. Все мы крадем друг у друга сюжеты, ходы, развязки. Ландшафты, состояния, одиночества. Я бы тоже слезоточил, обернись эта поздняя, обязательная для пережеванных нервов прогулка любым началом, неизведанным и обещающим.
А вот и мой ночной ларек, продавщица с когда-то рыжими волосами, сдача, услышанный, оставшийся недоумением и скорбью диалог из тамошнего цветного телевизора. На обратном пути обязательно подумаю о том, что не сделал сегодня, и уж точно не сделаю завтра. О страхе перед абсурдом, который, как воздух, всюду, и до конца никем не измерен. Что стоило бы не думать совсем, а просто сказать ей, что я сожалею, что давно проклят и списан со счетов. Что мир, как говорят, не очень кругл, а апокалипсис смешон. Однако пока дойду, растерзаюсь, остыну, пройдет и это. А после будет и тепло.
СРЕДА
Чай стынет почти что мгновенно, хотя раньше я этого не замечал. То ли в квартире истинно ступает неприжизненный холод, то ли между обжигающим с поверхности паром и чуть тепловатой жидкостью проходит больше времени, чем я в состоянии фиксировать. И этот, кажется, всегдашний Булгаков. Лежит себе на широком подоконнике, развернутым посреди тома, читаный когда-то, совсем не к месту, забытый, оставленный. Тоненькие страницы вовсе почти и не шуршат, мирно себе желтеют, шершавые, исчезают из виду вечерами за безвольно-висящей тканью исстарившихся штор, сохранивших некую грацию неуверенных в себе складок. За шторами, чтоб его, ноябрь, причастившийся искусственным, нахальным светом улицы, забрызгавший едкой грязью без надежды на скорое цветение, лишенный полномочий уложить гораздо более определенный в намерениях, деликатный снег. Тоска философа по неступившему здесь Ренессансу тянется объясниться недостатком в созерцании тела, нынче укрытого не силой стыда, но потребностью в тепле. Уродливые, надо отметить, избираются местным жителем покровы, не красы ради и не потехи. И, собственно, пусть. Как-нибудь проживем.
