С лица у него не сходили кровоточившие царапины, её уши всё чаще синели от оплеух. И всё же он верил, что она останется с ним навсегда и когда-нибудь закроет ему глаза медяками. Он завидовал себе, думая, что находится в шаге от рая. А был в шаге от ада. Однажды в постели она посмотрела равнодушно, в глазах больше не было страсти, и он прочитал в них свой приговор.
— Всё? — глухо прошептал он, ощущая себя пассажиром последнего автобуса, которого высадили не на той остановке.
— Всё, — ударила она, будто ножом.
Он посмотрел на неё сверху вниз и почему-то подумал, что из-под короткого одеяла её ноги торчат как у покойницы.
Уже полгода он лежит в нервном отделении — у него трясётся голова, и беспрестанно текут слёзы.
Она его не навещает.
— Представьте себе бумагу, расчерченную на миллиметры, — говорил он, нервно затягиваясь сигаретой. — В квадратном метре такой бумаги — миллион клеточек, в тысяче листов — миллиард…
Закрываясь от солнца сгибом локтя, я из вежливости слушала, не понимая, зачем все эти цифры.
— В шести таких книгах — человечество, а мы всего лишь клеточки на одной из страниц, — смяв окурок о лавочку, он швырнул его на газон: — И все грызутся…
Глаза у него грустные, как у большой собаки, а имя редкое — Ипполит. Познакомила нас подруга, поторопившись оставить вдвоём, засеменила по бульвару, и это было похоже на сводничество. Бойкое осеннее солнце пробивало сквозь густую ещё листву, слепило — чтобы взглянуть на него, мне приходилось щуриться, и я думала, что выгляжу, как монголка.
— Представьте себе эти листы, мелко изрешечённые квадратиками, — гнул своё Ипполит, — голова закружится.
Он успел рассказать, что учился на математика, но у меня голова кружилась уже от таблицы умножения.
— Так за девушками не ухаживают, — кокетничала я, оправляя на коленях юбку.
Он вспыхнул, как мальчишка. И снова закурил. Какая я всё-таки гадкая — феминизм испортил.
С дерева тяжело слетел лист и лёг в свою тень, как в могилу.
— Бросьте философствовать, Ипполит, — взяла я его под руку, — пойдёмте лучше гулять.
А он хорош собой. Только несовременный.
«Вот-вот, — на другой день подтвердила подруга, — рядом с ним позапрошлый век шагает, чувствуешь себя тургеневской барышней…»
После нашей встречи Ипполит зачастил к нам. Обычно он приходил с пустыми руками, смущённо улыбаясь, топтался на пороге, а в дни получек — с цветами. Он словно из кареты вылез и меня зовёт Натали.
Пили чай, играли в карты, при этом Ипполит неизменно оказывался «в дураках».
