)».
Исчезновение строфы «Пора, перо покоя просит, Я девять песен написал» и т. д. и появление другой концовки на отдельных листах говорят о переработке главы. Очевидно, Пушкин начал перебелять 9-ю главу в уже принятом ранее намерении не забираться в последекабрьские времена («по крайней мере для печати»){89} и все-таки приурочить решающую коллизию к последнему году царствования Александра I — к петербургскому светскому сезону 1824/25 г. Но затем он решил исключить и «Странствие», чем и должна объясняться замена концовки. К 25 сентября 1830 г. роман представлялся уже сокращенным до восьми глав. Тогда встал обычный для Пушкина вопрос об уравновешенности композиции, и на другой же день, 26 сентября, он пишет план-оглавление романа — все-таки в девяти главах (т. е. с сохранением «Странствия»). План имеет стройную структуру — три части по три главы в каждой: первая часть, начинающаяся описанием большого света, в трех главах знакомит читателя с тремя героями («Хандра» — с Онегиным, «Поэт» — с Ленским, «Барышня» — с Татьяной) и подводит их, каждого своим путем, к завязке; вторая часть («Деревня», «Имянины», «Поединок») содержит центральный сюжетный узел; третья («Москва», «Странствие», «Большой свет») показывает путь Татьяны и путь Онегина к развязке и самую развязку — на фоне описания большого света. План этот хорошо известен, и здесь нет необходимости его приводить (VI, 532){90}. Но мысль расстаться с замыслом второй части давалась Пушкину с трудом, как видно из проекта предисловия к главам «Странствие» и «Большой свет» (от 28 ноября 1830 г. — VI, 539—542). Он все еще надеялся впоследствии кончить весь роман, как он был задуман по последекабрьскому плану, сохранив пока в столе материалы к дальнейшим главам{91}. Переход к новой, не ожидавшейся самим поэтом структуре романа был столь нелегким, что его колебания понятны. Трудно было отказаться от поднятой темы скрещения личных судеб с историческими (Пушкин впоследствии вернулся к ней в других вещах). То обстоятельство, что Пушкин все-таки решил в Болдине сохранить «Странствие», доказывает, что он по-прежнему считал целесообразным писать какой-то вариант последекабрьского «Онегина» — пусть в стол, но, несомненно, с надеждой на публикацию хотя бы в более отдаленном будущем. Недаром еще в письме к Вяземскому от 5 ноября 1830 г. Пушкин опять выражает надежду, что Николай I все же простит декабристов.
Это кажется странным, если учесть, что все это происходит на фоне революционных событий вне России, но в определенном смысле это согласуется с позицией, занятой в данном случае Пушкиным. Ему мерещился новый 1812 год, и это было существенно: перед лицом такой опасности Россия должна была быть сильной. А Пушкин не первый и не последний ошибочно считал, что чем сильнее вправе считать себя империя, тем меньше ей есть чего бояться и тем более у нее оснований к снисхождению. Поэтому позиция Пушкина в 1830 г. не противоречила его надеждам на смягчение судьбы декабристов.
