Ехал, плакал и читал самые любимые стихи, родившиеся в Бухаре за сто лет существования Саманидской державы.
Вот Рудаки… Он жил при эмире Насре, внуке Исмаила Самани. Поэта пригласил в Бухару везир Балами, пригласил из Самарканда, где Рудаки сначала был певцом на тоях, а потом сделался первым поэтом города. 47-летний Рудаки видел 55-летнего Исмаила Самани… А в 938 году 80-летнего поэта ослепили.
Я в мягкие шелка преображал горячими стихами
Окаменевшие сердца, холодные и злые, —
нараспев читает Мунтасир стихи Рудаки, особенно любимые им.
Я не служил другим царям, я только от Саманов
Обрел величье и добро, и радости мирские!
Но изменились времена, и сам я изменился,
И вот настало время взять посох в руки…
Говорят, после этих стихов Мунтасир заплакал, закрыв руками лицо. А потом, как пьяный, закричал:
Ты на доске лежишь, где моют мертвецов,
Недвижная, лежишь ты на спине.
Смотрю, опали груди у тебя,
Не вьются кудри… Плачу в тишине:
Я старым был, я был уже седым,
Когда ты молодость вернула мне…
А потом, словно выпустил несколько стрел в одну цель, прокричав без разбора:
Научись глазами сердца смотреть на таинства Вселенной…
Прозрение — моя дорога, пророчество — мое призванье.
О, как прекрасно бытие после большой беды!
Смолк и опустил голову. Может, представил себе тот день, когда Нух — не отец его, а прадед — узнал о заговоре духовенства и воинов против эмира — саманида Насра, впавшего в шиитскую ересь. Долго сидели они друг против друга — Нух и Наср (сын и отец) и думали, что делать. Наконец, Нух попросил созвать всех заговорщиков на пир и бросил перед ними на стол голову их вождя. А потом приказал заковать и Насра — отца в цепи и отвезти в Арк. И произвел избиение еретиков в Бухаре и по всему Хорасану и Мавераннахру. В это-то время и ослепили Рудаки. Он был другом поверженного эмира.
Те, перед кем ковер страданий постлало горе, вот кто мы,
Те, кто скрывает в сердце пламень и скорбь во взоре, вот кто мы.
Те, кто игрою сил враждебных впряжен в ярем судьбы жестокой,
Кто носится по воле рока в бурлящем море, — вот кто мы.
[52]Мунтасир смотрел вдаль подернутыми инеем близкой смерти глазами. А потом сошел с коня, лег на землю вниз лицом и прочитал про себя:
Тогда лишь требуют меня, когда встречаются с бедой.
Лишь лихорадка обо мне порою спросит с теплотой.
А если пить я захочу, то кроме глаза моего,
Никто меня не напоит соленой жаркою водой.
И тут же вспомнилось любимое, что спасало не раз в трудную минуту:
