Евдокия кусала губы, чтоб не разреветься в голос, и вся дрожала, и цепь, сковавшая ей руки, глухо позвякивала.
— Теперь вон с женой своей поцелуйся. Я ее к тебе в цепи привез. А за что, про то она тебе сама расскажет. — Никита подтолкнул сына к жене.
Заплаканный Акинфий, ничего не понимая, обнял Евдокию.
Простор могучей реки открылся им внезапно. Тугие, пологие волны медленно катили вдаль. А на другом берегу, низком и песчаном, стеной стоял кедровый и сосновый лес, будто солдаты в строю. Задние телеги переселенцев еще подтягивались к перевозу, а мужики сгрудились на высоком берегу, крестились, сняв шапки.
— За энтими лесами и Урал начинается.
— Дошли, слава тебе господи, не подохли.
Вечерело. Прямо у перевоза переселенцы разбили свои табор — затопили костры, готовили ужин, чинили телеги, сбруи, износившуюся одежду. Где-то, собравшись в кружок, протяжно и печально пели бабы.
Марья подбрасывала сучья в огонь, следила за большим казаном, подвешенным на жерди. Белоголовый старик, который спас ее от смерти, чинил истлевшую от пота п солнца рубаху. Плечистый парень Платон приволок охапку сучьев, свалил их у костра, сказал:
— Рыбаки сеть вытащили, рыбы — прорва! Ба-альшущие!
Он присел у костра и стал смотреть, как Марья ломает сучья, подкладывает их в огонь. Глуповатая, счастливая улыбка проплывала по губам Платона.
— Что уставился-то? — спросила Марья.
— Ничего, смотрю просто. Красивая ты, Марья.
— Только красота эта не про тебя, Платоша.
— За посмотренье денег не берут. — не обидевшись, Платон продолжал улыбаться.
Из темноты вынырнули двое мужиков, один в лаптях, другой в разношенных сапогах, оба в рваных армяках.
— Хлеб да соль, подневольные! — хрипло поздоровался высокий и тощий. Второй мужик почему-то засмеялся.
— Здоровы будьте, православные, — глянул на них старик.
— Куда ж это вы всем миром путь держите? — Тощий присел у огня.
— Да вот на Урал-горы, к Демидовым.
— Видать, вам шибко каторги захотелось.
— Ну уж! — не поверил старик. — Демидовы-то, бают, душевные человеки. Крестьян шибко не забижают.
— Демидовы-то? — переспросил тощий. — Они душевные. Разве что младенцев по ночам не едят, а так душе-евные!
— Да ну?
— Вот те и ну!
— А вы отколь знаете?
— А мы там были, хмель-мед пили, кайлом махали да руду на тачке таскали!
— Так вы, ребята, беглые? — вскинулся старик.
— Догадливый ты, дед.
Оба беглых с жадностью набросились на еду. Марья смотрела на них и боялась спросить. Наконец решилась:
