В отчаянье Бельчук приник раскрытым ртом к дулам ружья, как будто в них таилось его спасение.
И снова черные щупальца поползли восвояси, а за окном обозначился серый рассвет. Но стоило Бельчуку вынуть дуло изо рта, как извивающиеся душители вернулись, а одно щупальце, опередив прочих, проворно охватило крепкую шею. Почувствовав, что горло слегка сдавлено — или это ему только показалось? — Бельчук впился зубами в стволы, зажмурился, представляя, как снесет ему сейчас полголовы, и, уже ничего не соображая, нажал на курок…
Раздался щелчок. Осечка!
Бельчук открыл глаза — кабинет был залит солнечным светом!
Сквозь любимое стекло виднелось первозданной голубизны, без единого облачка, небо; горделивая сосна, ближайшая к окну, радушно принимала на широченных лапах нахальную и базарно горластую сорочью компашку; птицы без умолку трещали, перемывая кости товаркам, шустро перепархивали с лапы на лапу, обильно осыпая снег, радостно искрящийся в солнце; снег летел вниз длинными рассыпчатыми прядями, бесшумно скользя совсем рядышком с бельчуковским окном. Протяни руку — и вот она, такая будничная и в одночасье праздничная, не замечаемая за непрерывной колготой ни в будни, ни в праздники, живая жизнь.
Отдал бы узник и роскошный дворец свой, ставший ему темницей, и охотничий домик со всеми шкурами и сюрпризами, да и всю гектарную усадьбу вместе с бонапартовским по размаху планом знахарского завоевания вселенной — за одно только то, чтобы вот сейчас, сию же секунду, подставить ладонь под рассыпчатую снежную прядь, скользнувшую с корабельной сосны под бойкой сорочьей лапкой…
Весь порыв и желание сделать это, Бельчук уж и дернулся было вскочить на ноги, да неожиданно получил такой крушащий удар по глазам, что навзничь повалился обратно на покорную шкуру амурского зверя…
Удар нанесла чернота. Махом погасив солнце, небо, снег, сосны, сорочий стрекот, махом наполнив комнату своим порожденьем — черными щупальцами, которые теперь стали потолще и еще злее принялись толкаться, примериваясь к шее узника.
В закрытых глазах лежащего Бельчука перекатывались солнечные волны. Обеими руками он загораживал горло, выставив локти торчком и тем создавая некую преграду для атакующей черноты. Он знал, правда, что это защита до поры. Знал, потому что наконец понял если не все, то главное из того, что с ним происходило.
«Да-да, конечно, все так… — думал Бельчук. — Люди-то со мной не совладали — вот и ополчилась стихия! Погибели моей хочет. Только я ружье в рот — сразу эти мерзкие щупальца назад под дверь. А на курок нажал — и солнце включили. Поощряет, значит, меня стихия, правильно, дескать, делаю… Но разве же так бывает?! При чем тут стихия? Какое ей дело до меня и до моих отношений с прочими людишками?.. Я, может быть, гениальный предприниматель, изобретательный, энергичный… Дали бы только вздохнуть во всю грудь да выпустили бы на волю — я бы шарик этот тихоходный волчком закрутил — быстрее, еще быстрее, как можно быстрее! Шевелитесь, человечишки, Бельчук ваш владыка!..»
