«Пока есть во мне хоть искра жизни, — сказал я сам себе, — я не упаду духом, я буду работать, я буду бороться! Подумай, что тебе сказал этот следователь по особо важным делам? При переводе на простой и ясный язык он сказал: по решению верховной власти ты обязан отныне заниматься исключительно революцией! Наука вновь закрыта для тебя! Вот что он тебе сказал! Ну что же? Пусть будет так! Отныне я буду заниматься только заговорами! И еще посмотрим, какие из этого получатся результаты! А теперь мне надо добросовестно подготовиться к предстоящей великой борьбе и поддерживать товарищей».
Я взял свою прежнюю деревянную ложку и, как всегда, позвал своего нижнего соседа, Синегуба.
— Кто вы? — простучал он на мой зов.
— Как кто? Да, конечно, я сам.
— Кто «я сам»?
— Морозов.
— Не шутите! Морозова освободили.
— Да нет же! Неужели вы меня не узнаете по стуку?
— Узнаю, но, конечно, не верю. Вы ему подражаете.
— Да нет же, я сам и есть!
— Как же вы сюда попали?
И в его стуке послышалось сильное волнение.
— Меня снова посадили.
— За что?
— Сам не знаю.
Я рассказал ему, как за мной приехал жандарм, и передал слова Крахта.
— Это невероятно! — ответил он. — Дайте мне походить и опомниться! Я не могу стучать от волнения.
Он сделал отбой, и, приложив ухо к стене, я услышал его спешные шаги взад и вперед по комнате.
«Начало недурно! — подумал я. — Эффект от моего появления на прежнем месте, очевидно, и у других будет немалый! Хоть это утешительно!»
И действительно, впечатление было огромное. Никто не верил своим ушам. Всех надо было убеждать насильно. По всем камерам поднялись стуки: «Что же это значит?»
Ответ на этот вопрос, да и то не совсем ясный, мы получили только через две недели.
Когда я успел понемногу успокоиться и привыкнуть к идее, что я вновь в темнице, Синегуб, с которым мы уже прекратили наше прежнее обращение на «вы», спешно вызвал меня стуком.
— Один из видных деятелей судебного ведомства, — сказал он мне, — проболтался присяжному поверенному Бардовскому, что Третье отделение и его глава, шеф жандармов, чрезвычайно недовольны Крахтом, который выпускает многих и уменьшает важность поднятого ими государственного дела. Тревога с твоим воображаемым побегом от отца была раздута в твое действительное желание убежать. В таком виде дело было доложено императору как характеристика либеральных действий Крахта, все-таки не арестовавшего тебя, и император высказал Крахту через шефа жандармов недовольство твоим освобождением. В результате и был твой вторичный арест без объяснения причин и постановление об обязательном содержании тебя под стражей вплоть до решения дела судом. Теперь уж тебя ни за что не выпустят, как бы ни хлопотал твой отец.
