— Скоро же возвратились! — сказал принявший меня под расписку помощник управляющего. — Ваша камера еще свободна, и я вас помещу снова в нее.
Меня посадили в ванну и заменили мое платье казенным.
Служитель повел меня вновь по привычным мне висячим галереям; мы вошли в проход в стене, поднялись в нем в верхнее отделение и подошли к моей камере, уже отворенной для меня.
— А вы опять к нам! — сказал мне знакомый коридорный служитель с золотыми ключами на воротнике мундира. — Я так и думал, что вы не долго засидитесь на свободе и потому никого не садил на ваше место.
Это было так просто, как будто я вышел из своей камеры только прогуляться.
Все время, с самого момента объявления Крахта, я делал совершенно равнодушную физиономию, как будто говорившую: «Ничего иного я от вас и не ожидал, мне ваши преследования совершенно безразличны!»
При словах служителя я даже счел долгом рассмеяться.
А в глубине души у меня стало мучительно тяжело, особенно когда тяжелая, окованная железом дверь захлопнулась за мною, загрохотал, как прежде, замок, и я остался в полумраке один в своей крохотной каморке. Я взглянул на ее пыльный потолок и стены, на матовое окно, сквозь которое ничего не было видно, и мне казалось, что весь этот фейерверк последних двух недель моей жизни, и Селифонтов, и Протасов, и вчерашний цирк с декольтированной наверху и снизу юной наездницей, скакавшей надо мной, и сегодняшние впечатления яркого весеннего дня, и безбрежность оттаивающего в солнечных лучах моря, и ослепительная мелкая рябь на поверхности его лужиц среди белого недавнего снега, — был один сон.
Но нет, не сон! Это было хуже.
Мне в одиночном заключении показали на несколько дней свободу и, как будто сказав: «Понимаешь теперь разницу?» — вновь посадили в прежнюю камеру в полутьму, прибавив при этом: «Теперь тебя уже более не выпустят из нее!»
Что значат слова Крахта «по приказанию его императорского величества»? Неужели слухи обо мне дошли до императора, или это у них обычная форма ареста? Почему мне в первый раз не предлагали для подписи такой бумаги? Почему, наконец, самый этот арест без объяснения причины? А как же теперь будет с бумагами, оставшимися у отца? Как же будет с недописанным письмом к Вере, спрятанным в прорехе в стуле, под подушкой? Будет ли оно лежать до починки стула, а потом его найдут?
У меня мороз прошел по коже от мысли, что его может прочесть отец. Страшно удрученный неослабным надзором за каждым моим шагом, я хотел кому-нибудь излить свою душу и яркими красками описал мой новый домашний быт, все, что было мне в нем тяжелого. Там было и о копии с письма моего отца, показанной мне на первом допросе, в котором он приказывал мне возвратиться из-за границы и выдать всех, и о его собственном донесении, что я от него сбежал в первый день моего освобождения, и о том, что отец скрывал от меня эти свои поступки, думая, что я их не знаю, и о том, что домашние «шпионят» за каждым моим шагом... Все это была правда, но для отца, если он случайно найдет мое письмо, она, я знал, будет обиднее всякой лжи, в особенности потому, что я сообщал ее не ему, а посторонней особе. Прав ли я был в этом отношении?
