На несколько минут мне стало жутко думать о товарищах, оставшихся там, и о заключенных в мрачных подвалообразных камерах Петропавловской крепости. Однако свежие и снова новые для меня впечатления готовящейся к обновлению природы постепенно вытеснили из моего ума жуткую картину.
«Скоро, скоро — и это наверное! — море разобьет свои оковы, — думал я, глядя в ярко блестящую даль, — и оживут и потекут куда-то эти ледяные равнины! Здравствуй, море, душа земли! — мысленно сказал я и сам не понял, что значат последние слова. Мне вдруг захотелось говорить стихами. — Милая, милая природа! Уж скоро я возвращусь к тебе после целого года разлуки! Скоро я буду в деревне смотреть, как в детстве, на твое пробуждение!»
— Сегодня вечером нам надо быть на балу у Философовых! — сказал отец. — А завтра ты должен быть у Селифонтова, куда придет Протасов с его товарищами. Смотри, не забудь, а я не поеду.
Он велел кучеру возвращаться назад, и через полчаса мы вновь стояли у подъезда нашего дома.
— Никого не было? — спросил отец швейцара.
— Никого. Только жандармский капитан ждут Николая Александровича в гостиной!
— Николая Александровича? — переспросил с изумлением отец.
— Да, Николая Александровича.
Отец явно встревожился. На сердце стало тоскливо. От жандармского офицера еще никогда не было мне никакого добра!
Мы разделись внизу и вошли в гостиную.
При нашем входе со стула встал высокий жандармский офицер, обыкновенно дежуривший на свиданьях с родными в Доме предварительного заключения и потому известный лично и отцу, и мне.
— Что такое? — спросил отец, здороваясь с ним.
— Следователь по особо важным делам просит к себе Николая Александровича.
— Когда?
— Сейчас же со мной!
— Зачем?
— Не знаю. Вероятно, желает спросить о чем-нибудь.
— Хорошо! — сказал я. — Подождите пять минут, я приготовлюсь.
— Сколько угодно, — любезно ответил мне офицер.
Я быстро пошел в свою комнату.
«По всей очевидности, — думал я, — меня просто хотят спросить о чем-нибудь и отпустят. Но как мне быть со стихотворением Синегуба, посвященным мне, как быть с моими тетрадями, с письмом, которое я начал писать Вере в ответ на ее послание?»
Все это я носил на своей груди в кармане и никогда не оставлял при уходе в комнатах из опасения, что отец без меня может найти. Но я уже ранее заметил в обшивке одного стула прореху внизу, в которую можно было положить небольшую пачку бумаги.
«Надо воспользоваться этим, — решил я. — Нельзя ни в каком случае нести с собой к следователю моего ответа Вере, где много откровенного насчет моих планов».
