— Так огульно… Тоже нельзя, — спокойно возразил Валерий.
— Развелось этой черноты, буквально везде, — отмахнулась Катерина. — Так и не живется им на родине. Набежали из своих чуркестанов, саранча. В горах родились — так и живите там, у себя. Что у нас-то забыли? Живите в своей черножопии! Лезут и лезут, лезут и лезут. Поглядела я: наглые, орут, харкают повсюду, бусурмане. А деньжищ сколько в эти гудермесы вбухали? Дворцов им понастроили, шакалам, лезгинку плясать. Пусть в провинции дороги в ямах, пусть работы нет, пусть детишки полуголодные! Чего там! На русских детей им в Кремле насрать. Лишь бы на Западе, где у них виллы построены, не вякали. Они лучше убийцам орденов да героев на грудь навешают. У вас-то что народ говорит? — обратилась она к Литр Иванычу.
— Когда говорить? Работать надо, — растерянно сказал Литр Иваныч. — Правильно. Все субботы черные. Народ из-за станка не вылезает.
— Ну, в России-то, да. Работа есть. Это у нас скоро все по помойкам будут ходить. И эстонцы запоют другую песенку. Как уж больно хорошо при нацистской власти жить. На похороны пособие отменили. Срам на всю Европу, а этим — хоть ссы в глаза, только жирнее будут.
— Там всё куплено, с цереушниками согласовано, а народ ни при чем, — сказал Валера.
— Вот-вот, — согласилась Катерина, — У этих самолеты наготове. Чуть что — мигом свалят в свои америки, а простой народ останется. У разбитого корыта. Ни с чем пирожок. Вот тогда покусают локти, а поздно! Всё!
— Покуда мы локти кусаем, — сказал Валера. — Они все пристроены на казенных местах. Сидят, жопы отращивают. Им наше и не снилось. Они только рады, что нам плохо. Да и у вас не лучше, — сказал он напористо Литр Иванычу. — Ментовская власть. Чук и Гек. Два брата-акробата. Что хочу — то и ворочу. Народ в России, для власти — быдло. Скот. Ладно мы — на чужбине. А вы-то? Кто только не измывается, какая только говнючка в закорючку не ткнет, которую тут же сама и придумала. Русский русского на карачки ставит. Нет уж, — повернулся он к Катрине, — уж лучше мы у себя, с «европейцами». Они хоть в Европу стремятся, постесняются подштанники наизнанку выворачивать. Давайте! — сказал он зло. — Раз такой разговор.
Валера достал из сумки бутылку водки.
— Для одних жизнь начинается после сорока, для других — после ста грамм, — удовлетворенно сказал Литр Иваныч. — О, какая. Я такую еще не пробовал. «Пу-тин-ка», — прочитал он по складам. — Оценим.
— А мне тут дочка наложила, — засуетилась Катерина. — Не довезу ведь. Вот. — Она стала раскладывать на столе домашнюю снедь.
