Императрица, явившись на тот эрмитажный спектакль, уловила в нем некоторые свои любимые рассуждения — о злословии, клевете, необходимом исправлении нравов — и, не вдаваясь в подробности, что от Шеридана, а что от Ивана Матвеевича, осталась к последнему очень благосклонной. Муравьев же не замедлил представить новую пьесу «Ошибки, или утро вечера мудренее» — на этот раз по англичанину Оливеру Голдсмиту.
«Неописанно будет счастие мое, — писал автор в посвящении, — ежели августейшая монархиня благоволит удостоить слабое покушение мое снисходительным воззрением, которое есть верх награждения для каждого россиянина».
Еще более важными могли показаться постаревшей императрице некоторые шутки действующих лиц, будто в Петербурге «мужчины начинают щеголять за 50, а женщины под 40 лет, и будто на будущую зиму женские модные лета будут пятьдесят».
Результаты удачно сказанных слов не замедлили сказаться: Иван Матвеевич повышен и введен в число «кавалеров» внука царицы — Константина.
Придворный льстец? Как раз в 1796-м сочинено —
Лучшее как опознать государство? — По той же примете,
Как добродетель жены: слова о них не слыхать.
(Эти стихи, как и некоторые другие, приводимые в этой главе без указания авторов, принадлежат двум самым значительным поэтам, жившим на земле осенью 1796 года, — Гете и Шиллеру. Порознь и сообща они написали в том году около тысячи эпиграмм («Ксений»), из которых опубликовано более 400; так и остался в истории немецкой и мировой литературы 1796 год «годом эпиграмм», и конечно же для нашей повести это далеко не безразлично.
Слишком вы злы, эпиграммы! — Мы с этим не спорим.
Мы только
Надписи к главам. А жизнь пишет те главы сама).
В ту пору льстивые придворные обороты произносились, однако, не реже, чем «здравствуйте». Ивана Муравьева в искательстве, кажется, никто и не заподозрил: благородный, просвещенный человек, сумел в изящной форме сообщить некоторые вполне хорошие идеи членам императорской фамилии, а те оказались милостивы, щедры… Протоиерею Самборскому примерно в это время Муравьев сообщал (неопубликованное письмо в отделе рукописей Публичной библиотеки в Ленинграде), что скорее лишится всех милостей важного вельможи, «нежели Вашей ко мне дружбы, потому что на Вашем ко мне уважении основано собственное мое уважение к самому себе, а его-то я никогда не хочу лишиться».
Надо сказать, фортуна столь любезна с Иваном Матвеевичем, что награждает и без просьб. При дворе почти нет людей, которые в фаворе одновременно у Екатерины и опального угрюмого наследника Павла Петровича. Между тем Иван Муравьев однажды видит, как его юный воспитанник Константин Павлович кидается к проходящему мимо конногвардейскому полку, берет над ним начальство и производит полное учение. Муравьев не помешал — пусть побалуется, но Екатерина II не любит этих пристрастий второго внука и недовольна внезапным смотром; впрочем, не сильно и не долго. Зато Павел, мечтавший о настоящих военных занятиях сыновей, растрогался и запомнил Ивана Матвеевича: подойдя к нему, наследник три раза низко кланяется, коснувшись рукою паркета, и говорит: «Благодарю, что Вы не хотите сделать из моих сыновей пустых людей».
