два скоросшивателя латают человека, зашивая прорехи, сшивая и то, что буквально на ниточке висит: «правило левой руки» и едва слышно звучащая глиняная мелодия. Разрушения лелеемого в идеальном образа Я ослабляются «сейсмозащитным поясом», защитными перегородками невидимости и спасительной амнезии: кое-чего человек не помнит или не замечает, а кроме того, самобичевание не заполняет все его время: в промежутках он ставит чайник, отвечает на телефонные звонки и т. п. — левая рука не желает ведать, чем занята правая, и человек опирается на островки ее неведения, пока не на что больше опереться — это работает первый скоросшиватель. Но и второй скоросшиватель немедля приступает к делу, работая в свойственном ему масштабе. Человек видит, как восстанавливается его бытие-в-признательности благодаря допуску, встроенному в деятельность практического разума. И даже превратность путей восстановления, в очередной раз удивляя человека, в очередной же раз убеждает его в мощи скоросшивателя. Тот, кого человек выручил из беды, прошел мимо, не поздоровавшись, с презрением взглянув на его синяк под глазом, но зато оскорбленный муж не стал поминать старое, а вместо этого вдруг сказал: «Не бери в голову, старина, с кем не бывает...», а жена его вполне по-дружески чмокнула человека в щеку. И тут едва слышная глиняная мелодия вошла в резонанс fortissimo («с кем не бывает»): человеку позволено быть, Lassensein! Воистину Lassen...
Умение возвратиться к себе самому — неважно откуда: от сумы, из тюрьмы, из Америки, из любой сейсмоопасной зоны потрясения, — есть то, что обеспечивает вменяемость человека, гарантирует продолжение его бытия. Неудача в очередном собирании себя из эксцесса означает потерю вменяемости — расщепление Я и, стало быть, утрату «обыкновенного человеческого». «У меня прекратилось обыкновенное женское», — с грустью говорит библейская Сарра, и мы, понимая важность определенности пола в общей архитектонике Я, догадываемся, что произошло землетрясение не менее девяти баллов по шкале Рихтера, а статистика психиатрии хладнокровно подтверждает опасения по поводу теснейшей связи «обыкновенного женского» и «обыкновенного человеческого», указывая на «климактерический психоз» как на самую вероятную точку невозвращения к единству Я.
Эксплицированные регуляторы культуры в виде табу и моральных предписаний очерчивают верхнюю границу допуска, линия прочерчена единообразно для всех в воображаемой геометрии идеального. С этой границей вполне справляется линейная оптика рефлексии — диалектика. Но помимо жесткой единообразной верхней границы существует еще и «плавающая» граница, обозначающая уровень проседания морали при ее аккомодации. Она индивидуальна, но не произвольна, поскольку определяется не произволением воли, а тем, «можете ли пить чашу, которую Я буду пить», и сколько способны «сделать глогков». Тут диалектика не поможет, важен отсчет капель, составление и дозировка фармакона. Шкала фармакона простирается от риски «целительное» до риски «яд» — при этом строго выполняется правило, сформулированное в известной пословице: «что русскому здорово, то немцу смерть» (и наоборот, разумеется). Реальная верхняя граница, образующаяся при проседании морали, определяется, говоря словами Ницше, тем, «насколько «истина» должна быть разжижена, чтобы ее вынести».
