В гегелевской «Феноменологии духа» есть несколько прекрасных страниц, посвященных анализу превратности благих намерений и, в частности проблеме добродетели. Так, Гегель пишет: «Общий ход вещей... для добродетели неуязвим... не может иметь места ни принесение в жертву своего, ни нанесение ущерба чужому. Добродетель уподобляется не только тому воину, для которого в борьбе все дело в том, чтобы содержать свой меч во всем его блеске, но она и в борьбу вступает только затем, чтобы сохранить оружие врага и оберегать его от себя самой, ибо все оружие составляет благородную сторону добра, за которую добродетель вступила в борьбу».
[56]В сущности, язвительные замечания Ницше уже мало что добавляют к гегелевскому анализу, ибо и в самом деле получается, что «не смеют даже командиры («рыцари Добра») чужие изорвать мундиры о «Добродетели» штыки».[57] Устранение разности между должным и сущим приводит к смещению видеологической перспективы, к «помутнению» сознания — это и есть превратность.
Как поется в одной из баллад Высоцкого, «чистая правда, конечно же, восторжествует, если проделает то же, что грязная ложь». Восторжествовать-то восторжествует, но потеряет свое имя, ибо, овладевая бастионами лжи, становясь там хозяином, приходится хочешь не хочешь принимать в придачу и имя побежденного. Так аристократы средневековой Европы присоединяли к своему титулу название завоеванной местности. Вытеснение зла посредством экспансии неизбежно связано с присвоением его топики, каким бы ни было новое самоназвание: «полиция свободы», «министерство мира» и т. п.
Все попытки прямой трансплантации должного в царство сущего, в повседневность практического разума, приводят либо к извращению (превратности) и уподоблению злу в случае вооруженной высадки, либо к бессильному морализаторству-резонерству, когда высокие слова всуе сотрясают воздух.
Но не следует забывать и о противоположной коллизии — ведь еще более чудовищной оказывается обратная трансплантация, когда общий ход вещей («как оно есть»), а тем более структуры маргинального, требуют и получают санкцию в должном («как следует быть»).
Если нравственный закон начинают теснить с его собственной территории, то голос его проповедников уже более не называется морализаторством, дешевым заклинанием банальности. Ему подобает другое имя — гражданское мужество. Когда подполье и свет божий меняются местами, распадается привычный ход вещей, тогда агонизирует даже сама социальность слишком человеческого. Маргинальность, провозглашающая себя действительной нравственностью или даже просто провозглашающая себя вслух, есть абсолютно разрушительная сила, подрывающая устои, т. е. расклад видимого и невидимого, видеологическую перспективу сознания.
