«За» было ничтожно мало, «против» — наоборот. Окрестные деревни кишели гестаповцами и полицаями. Показаться там, означало наверняка попасть им в лапы. Только лесная чаща давала разведчикам, хотя и относительную, но все же безопасность. Только не расставаясь с нею, могли они не прерывать наблюдений за дорогами, обеспечивать и впредь Ленинград регулярной информацией, т. е. делать то, ради чего они и находились здесь.
И решение оставалось неизменным: на риск идти нельзя, нужно ожидать самолета, остается одно — терпеливо сносить голод, не уступать ему.
Валентин настороженно прислушался. Товарищам пора было возвращаться.
Далеко-далеко, в гуще леса чуткая, как натянутая струна, тонко звенящая тишина нарушилась: снег заскрипел под ногами людей. Звук нарастал, приближался, становился все более резким; ему вторило эхо. Шел он с одной стороны — той, откуда всегда определенным маршрутом возвращались на базу партизаны.
Эхо несколько раз повторило, понесло, как на крыльях, и растворило в окутанных сумерками дальних просеках условный сигнал — двойной короткий стук по стволу дерева.
Ляпушев, Борис и Нина вернулись одновременно. Они были обессилены: тяжело опираясь друг на друга, с трудом добрались до землянки и сразу, в чем были, легли спать. У них не хватило сил даже прикоснуться к «обеду», который Валентин подогрел.
Нет, дальше так продолжаться не может! Еще одни голодные сутки, и, кто знает, сможет ли Борис выйти на наблюдательный пункт? Не замерзнет ли он там? Хватит ли сил у Валентина ухаживать за рацией? А Нина? Не упадет ли она без чувств, возвращаясь на базу с боевого задания? На себя стал не похож и командир группы — исхудал, кожа да кости…
Ах, как хорошо было бы сейчас забыться в глубоком, крепком сне! И такому сну просто положено сразу же являться к человеку, который провел день, забыв об отдыхе, напрягая физические и моральные силы до последнего предела. Уставший и продрогший, Михаил Иванович ожидал, что стоит лишь ему прилечь, с головой накрыться шинелью, подышать под ней для большего тепла, и он мгновенно и надолго уснет. Но вот Ляпушев лежит на своей подстилке, согревшись, лежит и час, и два, а даже легкая дрема и та бежит от него.
Мысли, мысли, мысли… Одна беспокойнее другой…
Есть ли хоть какой-нибудь расчет дальше ожидать продовольствия, сложа руки? Не лучше ли подумать о мерах, которые нужны немедленно? К чему приведет их такое ожидание? Пожалуй, только к одному — неминуемой голодной смерти.
