Марфута отложила шитье, с укором выговорила:
— Из-за тебя все. — И пошла к брату.
Лубоцкий потерянно стоял у порога, стараясь держать голову прямо. Приютили на свою беду. Не возьми его Лукич от конвоя, не привел бы он в дом Тайгу. Не увидит чужого горя Тайга, не услышит.
А словами их теперь не утешишь, слова не золото. Найдено оно или потеряно, безразлично — оно золото, с ним свяжись!
— Мать, браги! — приказал Лукич.
— Да не поспела еще, — сердито отозвалась хозяйка.
— Сходи к соседям. Хватит мне рассолом кишки полоскать. — Лукич сел за стол, вздохнул длинно, как больной после жара.
Анисья Степановна взяла из шкафчика пустую четверть, обходя Лубоцкого, сказала:
— Проходи, коли зашел. — Хотела сказать грубо, но не сумела, то ли от страху, то ли все же блюдя достоинство. — Денис-то слег, бедный, как ты ушел, осиротел. Зачем было ласкать его? Эх, барство все.
— Я не виноват перед вами.
— Ладно, заладил. Я, что ли, виновата? — проговорила Анисья Степановна, не бранясь, терпя, не вернешь теперь. — А тот супостат ушел?
— Ушел.
— Бог его покарает. — Зажав четверть под локтем, она обеими руками взялась за передник, снова засморкалась. — Мне-то что, Марфуте готовилось.
— Хватит! — Лукич стукнул по столу, напоминание разозлило его. — Хватит, — повторил он спокойнее и пояснил — Он от воли своей отказался. Проходи, Бедовый.
От воли, он не отказывался. Волю свою он проявил.
Анисья вышла. Марфута за занавеской бормотала Денису вполголоса:
— Дениска, Денюша, медовая груша, в печи не бывал ты, жару не видал ты. Заиграли утки в дудки, журавли пошли плясать, долги ноги выставлять, долги шеи протягать…
— Садись, Бедовый! — приказал Лукич. — Ты барин, да и я не татарин. — Он оживился в надежде на лечебное зелье, за которым ушла жена.
Лубоцкий опустил котомку возле порога, она осела тощим комочком, тряпкой, Лукич последил за его движением, наверное, все-таки надеялся — может, хоть доля там…
Лубоцкий сел к столу. На скобленых желтых досках в темной долбленой тарелке лежал хлеб. Никогда он прежде не думал, что хлеб может так источать запах!
Лукич молчал.
— Гуси-лебеди летели, в чисто поле залетели, на полянку сели, — бормотала Марфута за занавеской.
— Марфута, чай поставь! — велел ей Лукич.
— Иду-у! — живо отозвалась она, будто ничего и не было.
Горе у нее отраженное, от родителей, сама она еще не успела узнать, чего они стоят, кольца, броши, червонцы, но сердится — наше забрали, посмели, наше не смейте трогать.
