Может, то вовсе и не Кропоткин был, по легенда жила, и па тех, кто пробовал усомниться, смотрели косо. Важен был не факт его биографии, а сам сюжет — еще одно свидетельство неукротимости, отваги, смелости и пашей, нижегородской, причастности.
…От Рождественского они все дальше, тревога задняя вроде бы улеглась, а тревога передняя — что там их ждет в Канске — еще не подступила, и потому путники на четвертый день почувствовали себя вольготней и опять заспорили. Лубоцкий пытался не ярить Тайгу, возражал осторожно, сводил на шутку, но тщетно: Тайга не имел и малой толики юмора.
— Значит, в Ростове первым делом достаем тебе паспорт и беремся за интеллигенцию.
— Твой Махайский тоже интеллигент, не так ли?
— Не мой, а наш! Учитель пролетариата.
— Раз учитель, значит, уже монополист знания. И знание свое превратил в топор — рубит сук, на котором сам сидит.
— Правильно, голова два уха, он себя не щадит. Ты вот мне лучше скажи, что такое свобода совести?
— Как хочу, так и ворочу — свобода! — прикинулся простаком Лубоцкий.
Тайга рассердился:
— Все шутки шутишь. Я тебя серьезно спрашиваю: как ты понимаешь свободу совести?
Сам-то он доподлинно знает, но этого мало, важно, чтоб и напарник не колбасил, а для этого он должен высказаться. Если его занесет, Тайга тут же выправит его кривую линию.
— Свободу совести я понимаю так: каждый гражданин земли…
Тайгу перекосило:
— Что еще за гражданин земли?!
— Человек, я хотел сказать.
— Так и говори: человек!
— Просто человек, обыватель может быть и бессовестным, а гражданин не может.
— Ну болтуны, ну словоблуды, ну крохоборы! Человек— это человек, мера всех вещей, понял? Кандехай дальше. Нет, сначала давай: каждый человек… дальше?
— Имеет право поступать так, как ему велит совесть: ходить в церковь или не ходить, почитать бога или не почитать…
— Все?
— Признавать Махайского или послать подальше.
Тайга взвился, направо зыркнул, налево, яро ища, чем бы таким суковатым вразумить своего подопечною. Вздохнул, негодуя, отложил расправу на потом, сначала просветить надо.
— Ты забыл главное. Наиглавнейшее, — размеренно начал он. — Что именно? А вот что. Пролетарий во имя свободы совести обязан отвергать буржуазные предрассудки. Ты не можешь их отвергать, у тебя, чую, гнилое происхождение. Оно не позволяет тебе принять Махайского. Суду над тобой работать.
Шутить он не собирался.
— Головой будешь работать? — подсказал Лубоцкий.
— Головой. Мыслями.
— Значит, ты не ручной рабочий, а умственный. Хочешь силой своего могучего знания закабалить меня.
