Бремя выбора | страница 29
Он предложил вынести резолюцию с осуждением погрома и призвал помочь пострадавшим. Сбор провели тут же, быстро и щедро отдавали последнее и эсеры, и эсдеки, и бундисты, и сионисты, само собой. Объединились наконец. По атмосфера становилась все более нервозной.
Первым в прениях выступил сионист, колоритный, рыжий до красноты студент.
Кишиневский погром возмутил и взволновал всех, не было здесь двух мнений, но рыжему что-то почудилось — либо возмущение лицемерно, либо не все имеют на него право. Или ему показалось — кто-то недостаточно раскошелился.
Глухо, через душевную боль или злость, давясь словами, он начал:
— Мы выслушали… доклад представителя… русской революционной партии.
Почему русской? — российской. Среди эсдеков люди разных национальностей.
— Теперь они выступают с докладами в помощь евреям. — Возник недовольный шум, и рыжий, перекрывая возгласы, закричал: — А давно ли русские народовольцы сами призывали к погромам, видя в них революционное пробуждение парода?!
— Клевета!
— Провокация!
Рыжий сионист поднял над головой лист бумаги, как вымпел.
— Вот она! Не провокация, а прокламация! Вот что писали киевские народовольцы от имени своего Исполнительного комитета 30 августа 1881 года: «Еврейские погромы являются протестом…»
— Долой!
— Сионистский трюк!
— Фальшивка!
— «…протестом парода против эксплуататоров».
— Это возмутительно, прекратите!..
Сионистов вкупе с бундистами большинство, они орут громче:
— Молчать, черпая сотня!
— Продолжай!
— Я к вам обращаюсь но как к евреям, а как к гражданам! — кричал агент, не сдаваясь. — Звание гражданина выше звания еврея!
Лучше бы ему помолчать.
Собрание взорвалось, пошли в ход кулаки, началась потасовка.
Распихивая дерущихся, Владимир пробрался к агенту. желая ему помочь, полагая, не за что его бить, агент говорил разумно, к тому же он сейчас в меньшинстве в ему может попасть.
Крики, гвалт, ругательства, уличная драка, хуже уличной, там хоть принцип улица на улицу, двор на двор, а здесь? Сионисты с бундистами — на поляков, на русских, на украинцев.
— Бей меня! Бей меня! — вдруг завопил рыжий. — Как в Кишиневе! Бе-ей! — Глаза стеклянные, ничего не видит, зашелся в крике, разодрал себе в кровь губы, рвет на себе рубашку.
— Замолчи-и! — К нему подскочил бородатый крепыш, озверело скалясь, тряся перед собой белыми кулаками.
Владимир метнулся к ним, оттолкнул крепыша — нельзя бить безумного, — чувствуя в то же время, что и сам вот-вот взбесится от всей этой первобытной мерзости.
