Евдокия Порфирьевна уж давно бы легла спать, в нетерпении постели переоделась уже в ночную рубаху, открыла одеяло, взбила подушку, но не ложилась, все ходила по дому, отыскивая себе то одно дело, то другое, — ждала Марью Трофимовну.
— Ну мелют, ну мелют, — в раздраженном недовольстве бормотала она себе под нос время от времени. — Тонны у них там, что ли… Кофе они мелют… растворимый!
Прав был Игнат Трофимыч, удивляясь неожиданной ее отзывчивости. Хотя и готова была Евдокия Порфирьевна поверить, что в том пайке может быть такой растворимый кофе, что нужно молоть, однако же самой Марье Трофимовне она не верила — не верила, что кофе им понадобилось варить! — видела она старуху насквозь, до дна, всю ее немудреную хитрость, и врожденный профессиональный нюх подсказывал ей по виду Марьи Трофимовны, что необычное что-то собрались они молоть, что-то особое, оттого и дала, что любопытство оказалось сильнее.
Поздние сумерки были уже на улице, фонари зажглись на столбах, когда, наконец, в окно с фасаду тюкнули слабенько.
Евдокия Порфирьевна всунула ноги в уличные чуни и выскочила к калитке.
— Ты, Трофимовна, что ли?
— Я, я, — отозвалась с улицы та. — Прими. А то спустила, поди, Верного-то.
— Ну, намололи? — не осилив жадности в голосе, хотя и старалась изо всех сил равнодушно, спросила Евдокия Порфирьевна, открыв калитку.
— Спасибо, милая, спасибо, — угодливо поклонилась старуха, подавая миксер. До чего угодливо поклонилась — чистая безбилетщина, откровенная! — Помололи, хорошо помололи.
— Попили?
— Чего?
— Ну растворимого-то!
— А-а! — поняла старуха и так прямо вся и встрепетала. Безбилетщина поганая. — Попили, Дуся, попили.
— А чего ж не принесла-то, не угостила?
Старуха потерялась.
— Дак… а это… мало совсем было… вышли все, еще и не хватило…
— Целую банку?
— Целую банку, ага, — послушно согласилась старуха с нелепым предположением Евдокии Порфирьевны и, ничего не говоря больше, не попрощавшись даже, рванула от калитки в свою сторону — точь-в-точь «заяц», бросившийся к открытой двери.
— У меня не уйдешь! У меня никто не уходит, — и сама чуть не бегом, чуни лишь и мешали бежать, направляясь с миксером в дом, приговаривала сквозь зубы Евдокия Порфирьевна. — Ишь, дернула!
Спеша, не закрыв как следует двери, она подсунулась с миксером под свет настольной лампы и, сняв крышку, тщательно оглядела ту, а потом и камеру. Но и свод крышки, и камера с ножом — все было девственно чисто, сияло стерильной изначальной белизной. Евдокия Порфирьевна наклонила миксер, заглянув под нож с одной стороны, с другой, послюнявила палец, провела им по валу, на который нож был насажен, — на палец ничего не налипло.
