— Заклинить! — приказал Никулин.
Машинист полез на котел, заклинил клапан. Давление поднялось до двадцати трех атмосфер.
— Давай, давай! — торопил Никулин.
— Некуда больше, — отозвался из будки Алеха. — И так двадцать четыре нагнали. Котел взорвем… Ты не сомневайся, товарищ командир, восемьдесят километров даст наш «Федя», а то и все девяносто.
Харченко, чтобы гудение пара не застилало ему слышимость, ушел вперед по линии. Оттуда из холодной лунной мглы донесся его голос:
— Идет!
Все притихли.
— Харченко! — крикнул Никулин. — Скажешь, когда останется четыре километра.
— Есть сказать, когда останется четыре километра!
Моряки молчали, даже не перешептывались. Минута шла за минутой, и словно все натягивалась и натягивалась какая-то незримая тугая струна, готовая вот-вот лопнуть. Пленные стояли оцепенев — они угадали замысел моряков.
Харченко быстрым шагом подошел к Никулину.
— Время, товарищ командир. А то разогнаться не успеет.
— Пускай! — скомандовал Никулин машинисту.
— Эх, «Федя», прощай! — сказал машинист с невеселой удалью в голосе. — От моей руки погибаешь! Ну, послужи в остатний разок!..
Он резко двинул регулятор на полный ход. Паровоз вздрогнул и забуксовал, проворачивая колеса под собой на месте. Машинист спрыгнул. Паровоз двинулся — и пошел, пошел, пошел, сотрясая землю, злобно сопя и урча, словно в его железном брюхе в яростном, но тщетном усилии освободиться клокотал не пар, а перегретый гнев.
Машинист, весь дрожа, высоким альтом закричал вслед паровозу:
— Ай, «Федя»! Давай, «Федя»! Жми, «Федя»! Давай, давай!..
Ночная мгла быстро поглотила паровоз, уже ничего нельзя было разобрать вдали на линии, только ныли рельсы, тихо, стонали, сливая два встречных гула: один — ровный, размеренный, второй — стремительно нарастающий, переходящий в железный рев. Время остановилось, ветер упал, казалось, вся земля остановилась в полете и ждет замирая. Тревожным звуком ныли рельсы — это навстречу врагам неудержимо, неотвратимо летела из темноты горячая лавина стали. По насыпи, рядом с ней, прыгая по камням, перемахивая через мостики, мчался зловещий, словно кровью окрашенный, сгусток багрового блеска из поддувала, брызгами летел щебень, а сзади, в лунной дымке, вихрились и завивались пыльные смерчи.
…Удар был глухой, раскатистый; поднялось мутное зарево, дрожа постояло в небе и погасло.
Все кончилось. Немецкие бронированные площадки перестали существовать вместе со всем экипажем. Судя по силе удара, полетели под насыпь и паровоз и все вагоны.
