В то утро косьба была мучением, болели все жилочки, я продвигалась вперед медленнее, чем в первый день. И снова через три часа упала в изнеможении под ореховым кустом и уснула. Проснулась около полудня. Лукс сидел рядом, уставившись на высокие дремучие травы в долине, белеющие зонтиками и корзинками соцветий. Мир без пчел, кузнечиков и птиц, расстилающийся под солнцем в безмолвии смерти. Лукс выглядел очень серьезным и одиноким. Таким я его видела впервые. Я чуть шевельнулась, он тут же повернул голову, радостно залаял, а взгляд его стал живым и теплым. Одиночество миновало, и он тут же позабыл о нем — потрусил к ручью, а я принялась ворошить сено. Вчерашнее можно было уже копнить — оно совершенно высохло, кроме того, что лежало в тени. В этот раз я вернулась в луга только к восьми и выпустила Беллу и Бычка. Тигр не отставал от меня. Просидев целый день в одиночку, он мечтал поиграть, я же едва шевелилась.
На другой день косила меньше: чем выше я поднималась, тем раньше появлялось солнце.
Погода всю неделю стояла отменная, я радовалась, что старая примета о прибывающей луне не подвела. Скошена уже половина луга, и мне совершенно необходимо отдохнуть, я еле ноги волочила. На восьмой день пошел дождь и я осталась дома. Есть от усталости не могла, только пила молоко и чай. И Белле было на пользу, что ее регулярно доят. Молока стало чуть меньше. Тихий серый дождичек моросил четыре дня кряду. Лежа в постели, я как сквозь паутину видела луга и горы. Напилила дров и запаслась мясом. Из-за жары пришлось выкинуть почти треть последнего оленя. Расточительство, до глубины души мне ненавистное, но ничего не поделаешь. Большую часть этих четырех дней я спала или играла с Тигром, который не любил гулять под дождем. Все руки были изрезаны и исколоты, заживали медленно. Болели все кости и все мышцы, но боль была мне безразлична, словно это меня и не касалось.
На пятый день к полудню развиднелось, после обеда выглянуло солнце. Было пока прохладно, на травинках дрожали капли. Бычок в полном восторге сломя голову скакал по лугу, Тигр осторожно пробовал лапкой траву, прежде чем отважиться на небольшую вылазку. Лукс тоже развеселился, встряхнулся и отправился проверить, все ли в порядке. Я накосила травы (разумеется, там была коса) и снесла ее в хлев. Приволье для Беллы и Бычка кончилось: четыре для держалась хорошая погода, потом стало душно и небо затянуло.
Я выкосила две трети луга и возвращалась в горы по удушливой жаре. Болело сердце. Вероятно, от перенапряжения, но это могло быть также последствием ревматизма. Даже Лукс топал за мной в дурном расположении духа, казалось, тупая усталость настигла и его. Я размышляла о том, что работа слишком тяжела для меня, а пища — слишком однообразна. Идти было больно: грубыми горными ботинками я стерла пятку и чулок присох к ранке. И вдруг все, что я делаю, показалось мне ненужным самоистязанием. Я подумала, что лучше было бы своевременно застрелиться. А если бы не получилось — не так-то легко застрелиться из винтовки, — то следовало бы прокопать ход под стеной. Там, за стеной — еды на сто лет или же быстрая безболезненная смерть. Чего я еще жду? Даже если меня чудесным образом и спасут, так что мне в том, если все, кто был мне дорог, мертвы. Возьму с собой Лукса, кошки и без меня проживут, а вот Беллу и Бычка, наверное, придется убить. Иначе зимой они умрут от голода.
