Поэтому я заперла Жемчужину, оставив ей мяса и воды, наверху, в чулане, где хранились хворост и кора на растопку. Жалко, да ничего не поделаешь.
Найти дорогу было нетрудно, путь наверх занял три часа. Дорога была в хорошем состоянии и широкая: ею пользовались, когда гнали на альпийские пастбища скот. Если бы стена возникла несколькими днями позже, то наверху оказались бы небольшое стадо и пастушка. Но я не жалуюсь, для меня все могло бы обернуться тогда гораздо хуже.
Альпийская хижина стояла посреди большого луга, трава на нем начала уже желтеть. Бредя по мягкой траве, я думала о Белле, которая все лето ела жесткую траву с прогалины, здесь же ее ждала шелковая мурава. Мне тут же пришло в голову пригнать ее сюда в будущем мае. Но я сразу вспомнила о стольких трудностях, что испугалась. Хижина — в порядке, на крайний случай в ней можно провести и целое лето. Я обнаружила маслобойку, два старых календаря и портрет неведомой мне кинозвезды, приколотый кнопками к шкафу. Пастушка оказалась, таким образом, пастушком. Было очень грязно, у посуды — жирные коричневые края, а стол, должно быть, не скоблили никогда. Еще я нашла позеленевшую черную фетровую шляпу и драный плащ. Я устала, брусники хотелось все меньше. Пришлось заставить себя идти дальше. Наконец нашла брусничное место. Но ягоды едва порозовели; стало быть, чтобы собрать их, мне придется подниматься в горы еще раз. Прежде чем начать спускаться, я поискала место, с которого был хороший обзор. Нашла его там, где начинался лес, а склон обрывался крутой осыпью. Там я села на пень и поднесла к глазам бинокль.
Был чудный осенний день, видно далеко-далеко. Когда я принялась считать красные колокольни, меня пробрал озноб. Я насчитала их пять да несколько крошечных домишек. Леса и луга еще не сменили цвета. Среди них виднелись желто-коричневые прямоугольники — несжатые поля. Пустые дороги. Несколько мелких предметов были, судя по всему, грузовиками. Внизу все неподвижно, нигде ни дымка, на полях не видно птичьих стай. Я долго вглядывалась в небо. Пусто, никого. Я и не ждала ничего другого. Бинокль выскользнул из рук и упал на колени. Колокольни пропали из виду.
Лукс соскучился и стремился дальше. Я встала и пошла за ним. Пустое ведро оставила в хижине, чтобы не тащить его обратно, зато взяла с собой календари, мешочек муки и маслобойку. Я привязала ее к рюкзаку, она немедленно начала бить меня по спине. Но без нее я никак не могла обойтись. Ужасно утомительно крошечными порциями сбивать масло мутовкой. Теперь, когда у меня есть маслобойка, я смогу и топленого масла запасти. Лукс вошел в раж и носился по лугу, так что только уши хлопали. Я с маслобойкой тащилась следом. Ненавижу таскать тяжести и всю жизнь таскаю. Сначала непомерно набитый портфель, потом чемоданы, детей, продуктовые сумки и ведра с углем, а теперь еще, после охапок-то сена и вязанок дров, и маслобойку. Удивительно, как это до сих пор руки у меня еще не до колен. Тогда, может, не так болела бы поясница, как нагнешься. Не хватает только когтей, густой шерсти да длинных клыков, тогда я полностью была бы приспособлена к жизни. С завистью глядя на летящего по лугу Лукса, я вспомнила, что с самого утра выпила только немножко колодезной воды. Совершенно забыла поесть. Провизия моя была под маслобойкой. До дому добралась при последнем издыхании, плечи ломило еще несколько дней. Зато маслобойка принесена.
