Никогда я не видела более невинных глаз, чем глаза моей Кошки после того, как она замучает до смерти мышку. Она и не подозревает, что причиняет маленькому существу боль. Любимая игрушка перестала шевелиться, вот Кошка и жалуется. На жарком солнце меня пробрал озноб, я ощутила нечто похожее на ненависть. Рассеянно погладила Кошку, чувствуя, как ненависть растет. Не было ничего и никого, что могло бы вызвать эту ненависть. Знаю, никогда мне этого не понять, да и понимать не хочется. Я испугалась. Да и сейчас все боюсь, зная, что живу лишь потому, что кое-чего не понимаю. К слову сказать, это был единственный случай, когда я застала Кошку с мышью. Кажется, она предается своим чудовищным невинным играм только по ночам, чему я и рада.
Вот она лежит передо мной на столе, и глаза ее прозрачны, как озеро, на дне которого растут изящные водоросли. Лампа горит уже и так чересчур долго, а мне пора идти в хлев и побыть полчасика с Беллой, прежде чем она снова останется на всю ночь одна. И завтра все будет так же, как сегодня и как было вчера. Проснусь, поднимусь с постели, пока не пробудились мысли, а потом на прогалину опустится черная туча ворон и хриплое карканье немного оживит день.
Прежде я иногда читала по вечерам старые газеты и журналы. Теперь нет ни малейшего желания. Они скучные. Единственное, что прискучило мне здесь, в лесу, — так это старые газеты. По-видимому, они всегда были скучны. Я просто не знала, что постоянное легкое раздражение — скука. От нее страдали даже мои бедные дети, они и десяти минут не могли побыть одни. Мы все не знали, куда деваться от скуки. Невозможно было избавиться от нее, от ее вечного гудения и мерцания. Больше я ничему не удивляюсь. Может статься, стена — просто последняя отчаянная попытка измученного человека: он должен был вырваться — вырваться или сойти с ума.
Вместе со всем остальным стена убила и скуку. Луга, деревья и реки по ту ее сторону скучать не могут. Нежданно стих безумный барабан. Теперь были слышны лишь дождь, ветер да скрип пустых домов, ненавистный ор смолк. Но нет больше никого, чтобы обрадоваться глубокому покою.
Сентябрь был погожим и теплым, я отдохнула и решила отправиться снова по ягоды. Мне было известно, что на альпийских лугах деревенские жители всегда собирали бруснику. Для меня брусника была бы спасением: ее ведь можно варить и без сахара. В ней столько дубильной кислоты, что она не портится. Двенадцатого сентября мы с Луксом после утренней дойки отправились в путь. Беллу я на всякий случай оставила в хлеву. Беспокоилась только о Жемчужине, которая повадилась совершать небольшие вылазки к ручью. Несколько дней назад она вернулась домой с форелью в зубах и устроилась пообедать под верандой. Она была горда и счастлива своим первым успехом, я не могла не погладить и не похвалить ее. И теперь она каждый день сидела на камне посреди ручья и ждала, подняв правую переднюю лапку. Освещенную солнцем белую шерстку видно издалека, ее заметил бы всякий, у кого есть глаза. Я ничего не могла поделать. Мечта о мирной горничной кошке испарилась, да я никогда толком в это и не верила. Ни старая Кошка, ни потом Тигр никогда не ходили к ручью. Они оба ужасно боялись воды. Жемчужина же уродилась неизвестно в кого. Старая Кошка с неодобрением наблюдала за поведением дочки, но не вмешивалась в ее дела. Не успела Жемчужина превратиться в подростка, как мать почти перестала о ней заботиться и зажила прежней жизнью.
