В марте было что-то утомительное и опасное. Нужно было беречься, да я не особенно могла. Солнце соблазняло посидеть на лавке, но оно очень утомляло, и от лавки пришлось отказаться. Страшно скучно все время думать о своем здоровье, и по большей части я совершенно о нем забывала. Земля была холодной, и с заходом солнца воздух становился по-зимнему сырым и промозглым. Трава под снегом перезимовала так хорошо, что кое-где оставалась зеленой. Корма для дичи на лесной поляне было достаточно.
Весь март провозилась с дровами. Работа шла медленно, поскольку я задыхалась, но она жизненно необходима и поэтому должна быть сделана. При этом я двигалась как в полусне, словно ступая по вате, а не твердой лесной почве. Не особенно об этом задумываясь, я то бурно радовалась, то слегка пригорюнивалась. Сама заметила, что веду себя, как Кошка, которая из-за болезни снова превратилась в котенка. Перед сном мне часто мерещилось, что лежу в ореховой кроватке рядом со спальней родителей и слушаю монотонное бормотание, доносящееся сквозь стенку и убаюкивающее меня. Все снова повторяя, что нужно наконец опять стать взрослой и сильной, я в действительности стремилась назад, в тепло и тишину детской, или еще дальше, в те тепло и тишину, из которых меня извлекли на свет Божий. Смутно сознавала, что это опасно, но искушение после стольких лет наконец поплыть по течению было слишком сильно, чтобы я могла устоять. Лукс очень огорчался. Он заставлял меня ходить в лес, что-то делать, стряхнуть полудрему. Мое маленькое ребячливое «я» страшно на Лукса сердилось, не желая ничего слушать. Так я проводила сверкающие мартовские дни, чересчур рано выманившие из-под земли цветы: пролески, примулы, хохлатки и одуванчики. Они прелестны и созданы мне на радость.
Кто знает, сколько бы так еще продолжалось, если бы не вмешался Лукс. Он привык совершать в одиночестве маленькие прогулки и вернулся однажды в полдень, скуля и показывая окровавленную переднюю лапу. Я немедленно вновь стала взрослой женщиной. Было похоже, что лапу придавило тяжелым камнем. Я вымыла лапу и, поскольку не могла определить, сломана она или нет, сделала из дерева шину и перевязала его. Лукс все терпеливо сносил, страшно радуясь, что я им интересуюсь. Следующие два дня он, подремывая, провел под печкой. Я кляла себя за то, что пес из-за меня попал в беду. Я просто не заботилась о нем, бросила его на произвол судьбы. Вновь осмотрев лапу, убедилась, что она не сломана. Лукс принялся ее вылизывать, я не стала накладывать новой повязки. Лукс сам знает, что ему на пользу, а он хотел зализывать рану. Через неделю он уже снова носился, сперва прихрамывая, а потом — как прежде. Лапа осталась несколько шире и бесформенее, чем была раньше.
