Кажется, это произошло в тот же самый день. А может быть, в другой. В спальню вошел худой человек с длинными волосами и бородой, в сандалиях на босу ногу, стуча по полу суковатой палкой, и спросил:
— Товарищ Дюбуа здесь?
— Нет, — ответил кто-то.
Вошедший потянул носом воздух.
— У вас тут воняет. Воняет табаком.
Тут он увидел, что Поэт курит. Он бросился к нему, вырвал изо рта трубку и с силой швырнул ее в стену. Трубка раскололась. Послышались протестующие голоса, а Ленанте сказал целую речь:
— Товарищ Гарон, ты только что совершил авторитарное действие, недостойное анархиста. Ты случайно не рассчитываешь заставить всех нас следовать твоему примеру и вставать на четвереньки для поедания растений, поскольку, согласно твоей теории, иной способ их употребления противен Природе? Ты волен поступать как тебе угодно, разоблачать вредоносность табака — я и сам абстинент, не курю, — но ты должен влиять на рабов этой привычки убеждением, аргументами, а не авторитарными действиями.
Случившееся послужило поводом для затянувшегося оживленного спора.
Подросток спустился в метро на Итальянской площади. Он поехал на улицу Круасан, в газетный квартал, купить несколько дюжин экземпляров вечерних газет, чтобы перепродать их в тринадцатом округе, поблизости от общежития вегетальянцев. В восемь вечера он подсчитал свой скудный заработок, свернул непроданные номера и сунул сверток под матрас. Усталые ноги понесли его в Дом профсоюзов на бульваре Огюста Бланки, в «Клуб инсургентов», где обсуждался важный дискуссионный вопрос: «Кто виноват, общество или бандит?»
На диспуте он встретился с Альбером Ленанте и двумя другими товарищами по убеждениям, с которыми был особенно близок с тех пор, как стал общаться с парижскими анархистами. Один, двадцати лет, уклонялся от военной службы. Его каждую минуту могли арестовать и передать военным властям, из-за чего никто не называл его фамилии, ограничиваясь расхожим именем Жан. Второго, постарше, звали Камил Бернис. Оба были учтивы, незаметны, не лезли в чужие дела, но и о своих не слишком распространялись. У обоих было решительное, волевое выражение лица, а в глазах порой вспыхивал огонек фанатизма.
Бернис и Жан не жили в общежитии вегетальянцев, но после дискуссии в «Клубе инсургентов» все вчетвером направились туда. И до поздней ночи, сидя на кровати, под зловещее завывание декабрьского ветра, который бился в стекла, при свете керосиновой лампы, робкий огонек которой не мог потревожить покоя спящих товарищей, обсуждали достоинства и недостатки экстремизма. Альбер Ленанте был уклончив и, казалось, не имел четкой позиции по данному вопросу… Хотя, возможно, он вынашивал грандиозный план, грандиозный и утопический — тот самый, который в общих чертах изложил некоему Лакору.
