Они молча смотрели в окно.
— Тимми, думаешь...
— Да?
— Если бы мама и дядя Мэтт развелись... я лишь предполагаю...
— И папа вернулся бы из Китая...
— Из Тибета.
— Это было бы замечательно... хотя мне нравится дядя Мэтт...
— Да, он хороший.
— Может быть, мы смогли бы видеть его иногда после развода.
— Может быть, и смогли бы.
Они улыбнулись друг другу.
— Я уверен, — твердо произнес Тимоти, — все закончится хорошо.
— Да, но сколько еще времени мы будем ждать возвращения папы? — печально спросила Люси. — Иногда мне кажется, что всегда.
Тимоти не ответил сестре. Они молча стояли у окна; «роллс-ройс» отъехал от дома и начал свое восемнадцатимильное путешествие по извилистой дороге до Лондона.
IX
Спустя некоторое время Мэттью Моррисон произнес:
— Я сожалею о вчерашней ночи.
Выговорить это стоило ему немалых усилий. Мэттью был гордым человеком и не любил извиняться — тем более когда чувствовал, что первым это следует сделать не ему.
— Да? — сухо произнесла Лайза. Он отметил, что в это утро она выглядела превосходно; апрельская погода была переменчивой, но Лайза надела под пальто эффектное весеннее платье, словно не сомневалась в том, что зима закончилась и лето уже близко. Короткое платье позволяло Мэтту видеть длинные красивые ноги жены.
— Ты ужасный водитель, Мэтт, — сказала Лайза. — совсем не смотришь на дорогу. Лучше бы ты нанял шофера.
Но Мэтт предпочитал обходиться без шоферов. Ему было пятьдесят пять, он успел привыкнуть к удобствам, которые можно купить за деньги, но не желал сидеть в своем автомобиле в качестве пассажира. Он также втайне боялся «напускать на себя важность» и «играть чуждую ему роль». Результатом был снобизм наизнанку, желание сохранить простые привычки, приобретенные давным-давно, в ту пору, когда он карабкался от должности конторского мальчика на побегушках к посту председателя правления индустриальной империи. Теперь он владел большим домом, в котором чувствовал себя немного дискомфортно, держал первоклассного повара, презиравшего простую английскую кухню, любимую Мэттом, и имел красивую, воспитанную жену, чьи вкусы не мог разделять. Втайне он ненавидел свой дом («этот огромный старый сарай» — так мысленно называл его Мэтт), шедевры повара («эти чертовы французские штучки») и даже свою жену, которую считал испорченной и вздорной, однако Мэтт сознавал, как трудно ему было бы отказаться от всего этого. Ему, возможно, хотелось бы верить в то, что в душе он остался простым парнем, которого не изменил успех, но он был достаточно честен с самим собой и знал, что в действительности он изменился; Мэтт с огорчением признавался себе в любви к привилегиям, дарованным богатством и положением. Но он не афишировал эту свою слабость. Он знал, что говорили о «сделавших себя людях», открыто наслаждавшихся своим богатством, и боялся презрительного ярлыка «нувориш».
