Свечка коснулась ваты. Елка мгновенно вспыхнула ярким горячим пламенем. Преподобный Доннелли и Санта Клаус, окаменев от ужаса, уставились на нее. Энн Виккерс, оттолкнув мистера Бимби, вскочила на возвышение.
Дети, охваченные безотчетным детским страхом, с воплями ринулись к выходу.
Энн схватила плетеный коврик, которым была украшена кафедра, бросила его на пылающую елку и, не обращая внимания на ожоги и невыносимую боль, принялась голыми руками сбивать вырывавшиеся из-под коврика языки пламени. Она была в такой ярости, что слетевшее с ее уст восклицание «Ах ты, господи!» гораздо больше напоминало «Ах ты, черт побери!».
Теряя сознание, она все же успела заметить, что огонь почти погас и что доктор Макгонегал бросает на елку свою енотовую шубу. «Хоть бы она не сгорела!» — было последней мыслью, которая мелькнула у нее в голове.
Недели две Энн пролежала в постели. Доктор Макгонегал сказал, что у нее не останется никаких шрамов, разве только два-три небольших пятнышка на запястье. И все эти две недели Энн была героиней.
Каждый день ее навещал преподобный Доннелли. Мистер Бимби подарил ей дорогое бисерное ожерелье. Отец читал ей вслух «Дэвида Харума»;[18] уобенекская газета «Интеллидженсер» сравнивала ее с Сюзен Б. Энтони,[19] с королевой Елизаветой и с Жанной д'Арк.
Но больше всего взволновал Энн визит Оскара Клебса — его гомеровское чело, его белоснежная борода, его исполненное отчаяния спокойствие.
Несколько смущенный и недоумевающий, профессор Виккерс ввел в комнату прибывшего с визитом пролетария и с наигранной веселостью провозгласил:
— К тебе еще один гость, детка.
Статус героини придал Энн небывалую дотоле смелость. Небрежным кивком, позволительным разве жене, но уж никак не дочери, она указала своему добродушному, но все еще сохранившему родительский авторитет отцу на дверь и осталась наедине с Оскаром.
Старик сел возле ее постели и погладил ее по руке.
— Вы замечательно вели себя, барышня. И я вовсе не такой уж фанатик, я не думаю, будто все это случилось только потому, что дело было в церкви. А может быть, и нет! Но я пришел сказать вам: моя маленькая Энни, вы только не думайте, что вы героиня! Жизнь — это вовсе не геройство. Жизнь — это мысль. Да благословит вас бог, барышня! А теперь я пошел!
Это был самый короткий из всех визитов. На целую неделю избавленная от необходимости энергично, с сознанием необыкновенной важности заниматься совершенно неважными делами, Энн лежала в постели и думала. Это была первая неделя в ее жизни, когда у нее нашлось время подумать.
