— Очередное, сто двенадцатое собрание клуба «Бригантина» объявляю открытым, — громко сказал он и взмахнул рукой так, чтобы увидели в радиорубке.
В динамиках зашипело, затрещало, и вдруг чистый, высокий, певучий глас трубы прорезал тишину зала, отразился от стен и замер где-то в вышине, под сводами, на тревожной, звенящей, вибрирующей ноте. И в ту же секунду несколько звонких юных голосов вдохновенно запели:
Надоело говорить и спорить,
И смотреть в усталые глаза…
К ним присоединились другие голоса, из зала, затем песню подхватили, теперь уже пели все — и те, кто лежал в кроватях, и те, кто стоял у стен, и сам Николаи Петрович на своем возвышении, все пели:
В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина поднимает паруса…
Пели всю песню от начала до конца — таков был обычай, ритуал клуба, который зародился давно, почти пятнадцать лет назад, когда Светланов приехал сюда и организовал этот клуб, и никого из этих ребят здесь не было, были другие, похожие на них, с такими же славными, вопрошающими, грустными глазами, загоравшимися здесь, в этом зале, наполняясь мечтой о легендарной бригантине, о дальних путешествиях, о великих открытиях… И тогда уходила их грусть, они становились такими же, как их сверстники, забывали о своей болезни. Потом они выздоравливали, выходили в мир, а на их место, к сожалению, приходили другие. Они не знали друг друга, но песня оставалась, она связывала их, и когда ее пели, у Николая Петровича всегда стоял ком в горле, но он, превозмогая себя, пел вместе со всеми и лица, лица, лица проходили перед ним. Почему-то вставали всегда лица тех, кто болел особенно тяжело, долго лежал — иногда по два, по три года. Такие становились родными, это были его дети, он знал о них все, они поверяли ему самое сокровенное, такое, что отцу с матерью не всегда скажут — и тогда, когда лежали здесь, и потом — в своих письмах. О каждом из них он мог почти безошибочно сказать, как поступит, по какой дороге пойдет, к чему будет стремиться. И только душа его собственного сына оставалась для него закрытой, он не мог прикоснуться к ней, и от этого было мучительно больно.
Все эти дни он думал о нем, о себе, о Люде. Думал, в чем его, Светланова, вина перед этим существом, и находил только один ответ: в том, что его не было рядом, когда он, видимо, был очень нужен. А сейчас, возможно, уже и поздно. И неизвестно, что даст эта встреча…
Кончилась песня. Николай Петрович достал из кармана конверт и сказал:
