Она была горячей и страстной, свежей, как ключевая вода, уста ее были слаще меда, ее высокая грудь оставалась единственной прохладой среди жара наших тел…
Даже в Библии Соломон умудрился похожие слова написать. У нас не было фруктов, было только вино, мы изнемогали от этой ночи, и только грусть иногда остро колола мое сердце: я знал – такого больше у нас с ней не будет…
Воистину во многом знании – многие печали. Слишком многие…
Как точно сказал поэт:
Захочеш ще, як Фауст, ти вернути дні минулі,
та знай, над нас боги глухі, над нас, німі й нечулі
[6]…
Второй молодости не бывает, даже если тебе дали второе тело. Молодость – это чистый белый лист бумаги, на котором ты пишешь, а потом стираешь, стираешь и вновь пишешь. Если вначале твои строки ярки и контрастны, то со временем бумага сереет – и уже не разобрать, что на ней… поэтому все песни о первой любви сочиняют, а не третьей или пятой. Иногда еще о последней любви песни пишут, но это можно отнести к случаям острого старческого склероза. Память отказала – и все у тебя как в первый раз.
Когда мы, вернувшиеся с седьмого неба обратно на землю, лежали, прижавшись друг к другу, она тихо сказала:
– Чудной ты, Богдан, лицо не бритое ни разу, а глаза – как у деда старого. И любишь меня, будто это в последний раз.
– Завтра побреюсь, у меня теперь кинжал персидский с добычи есть – раз голову бреет, то и лицо не подерет. А день каждый последним стать может, на все Божья воля. Остальное тебе Мотря расскажет, если захочет, она про меня все знает – больше, чем я сам про себя знаю. Давай поспим чуток, завтра день трудный, даст Бог, не последний.
– Ну вот, поведал один. Теперь спать не смогу, так дознаться про все хочется.
– Спеть тебе колыбельную?
– А ну спой.
– «…Тебя, когда ты дремлешь, засыпая, я, словно колыбель, качать готов…»[7] – попробовал на ходу сымпровизировать.
– Господи, какие ты бесстыдные песни поешь… – Эта оценка моего поэтического компилирования была для меня совершенно неожиданной. – Но слово дал – давай качай меня. А на чем ты меня качать будешь? – лукаво спросила неугомонная молодая женщина с таким нежным именем. Именем, пережившим века и все церковные издевательства над славянской культурой и над славянскими именами.
– На руках, конечно.
– Не, на руках умаешься, добре думай…
Встав затемно, в свете лучины я одевался, и при взгляде в ее странные, меняющие свой цвет глаза мне было и радостно, и грустно. Радостно оттого, что эта ночь соединила меня с этим миром, он стал более реален, в нем появился объем, я уже не чувствовал так остро своего инородства.
