Я чувствовал, что она улыбается.
— Мне так тебя не хватало все это время. И так не хватает.
— Это правда?
Она прислонялась головой к моему плечу и, казалось, пыталась попробовать мою мужественную речь на вкус, чтобы… что? Он больше не колется? Она пыталась сдержать слезы, я видел, как сжимались ее губы. Потом глубоко вздохнула. Затем сказала таким знакомым, ворчливым тоном:
— Как далеко ты зашел. Раньше ты не решался так говорить.
Она повалила меня на спину и уселась сверху, схватив за запястья. Она излучала радость. Триумф.
— Макс, — сказала она торжественно, — я уже двадцать тысяч раз с тобой говорила, всегда одна и молча, к сожалению. Извини. Я до сих пор разговариваю с тобой обо всем. Всегда разговаривала. Все, что касалось тебя, до сих пор живо во мне. И вернулось снова. Ты рад, Макс? Почему у тебя так дрожат ноздри?
Я уткнулся носом в ее шею. Я вдыхал и вдыхал ее запах, потом прошептал:
— Это чтобы лучше тебя нюхать. Но я не могу нанюхаться. Кто ты теперь, один из семи козликов, бабушка или эта чудовищная Красная Шапочка?
Она снова повалила меня на спину.
— Никто не знает, никто не знает, что меня зовут Румпельштильцхен… [26]
28
На следующее утро я отвез ее в аэропорт. Она снова уезжала далеко, и в этом было что-то комическое — или, может быть, грустное. Невозможно было представить себе, что она действительно там живет. Что ради того, чтобы оставить меня в одиночестве, ей надо лететь одиннадцать часов.
Но ничего не поделаешь. В Лос-Анджелесе Сабину ждала работа. Я и сам способствовал этому, когда попросил ее сделать фотографию Сэма для обложки книги.
Мне было неприятно, что она уезжает, но не потому, что я не доверял себе или ей. Если после стольких лет разлуки мы смогли вернуться к тем же отношениям, тому же покою, той же строптивой, иногда болезненной веселости, то географическое расстояние не имело большого значения.
Просто я знал, что уже никогда больше не буду чувствовать себя уютно в той жизни, которую вел. Что не хочу больше одиночества, рационально обставленной квартиры в Баутенфелдерте[27], размеренной холостяцкой жизни. И еще: холодный цинизм, хаос беспорядочных связей и сопровождающие их игры, в которых пытаешься выдать себя не за то, что ты есть, стали мне противны.
За один вечер со мной сделалось что-то немыслимое: я хотел вернуть этот новый старый мир, мир Сабины. Навсегда. В будущее я смотрел с оптимизмом. Моя потребность в неопределенности полностью исчезла — как будто настало время и я наконец повзврослел. Бесцельность прежней жизни вдруг показалась мне пустой тратой времени. Надо было спешить.
